Эфраим Баух - Пустыня внемлет Богу

Кочевье — форма существования с минимумом уюта и обжитости, малого домашнего круга, и потому почти настежь открыто космическим пространству и времени.

Луна — идол безумцев и лунатиков — входила в каждодневье как инструмент времени — иначе как начать отсчет сорока лет пустыни? Ведь Его не обманешь, как это делает ребенок, перескакивая числа, чтобы ускорить бег времени.

Очевидцы Исхода.

Сизый ворон из Африки, косящий глазом…

Сверчок, чей первобытный напев измеряет тысячелетия…

Одинокая птица, чей короткий печальный крик — мгновенный мостик через вечность…

Короткий дар ночных раздумий — предутренние звезды…

Тишина очищения.

Казалось, каждую ночь возникали новые созвездия или давно забытые старые.

И сердце сжимал испуг: заблудились?

Направления менялись.

А потом звезды уже стали неотъемлемой частью нашего существования…

Мы шли по пустыне, души истончались страхом — он обжигал бичом лбы одержимых похлеще египетского надсмотрщика.

А где-то, в небытии, севернее, на блудных крышах Сидона потаскуха родила мертвого ребенка, чьей ручкой поводили перед глазами слепцов в надежде, что они прозреют.

Скалы — как вставшая дыбом железная Книга…

Зеркала лун в железняке.

Небесная Медведица сквозь черноту ночи, посверкивая звездами, вгрызается нам в душу, преследуя нас в снах и кошмарах…

Синай. Зеленые мухи на охряно-зеленых расплывах меди.

Время пробует на зуб серебро и золото Исхода и ломает челюсть.

А хрупкое исчисление лун переживет тысячелетия.

Исход — не просто переход.

Это — жизнь-странствие, кочевье души иудейской.

Жизнь по времени — солнечному, водяному, песочному.

Огромные песочные часы: пустыня.

Над временем Исхода работали часовщики Вечности.

Каменные часы пустыни.

Пространство Исхода как творения — круг гончара: огромные ладони пустыни.

Слуховой настрой Исхода: пустыня внемлет Богу.

Топография: истинный исход всегда меридионален.

Быстрая смена земель, впадин и гор, климатов, настроений…

Свидетель Исхода — Вечный жид.

В этом потерянном поколении как в зародыше таились гены всех типов сынов человеческих, затем действовавших в истории.

Они составляли как бы первый ряд, неповторимый в своем роде, ибо не просто изучали дымящееся от внутреннего горения, складывающееся на глазах Пятикнижие Моисея.

Это было первое и последнее поколение, которое жило в собственной истории.

Не было дистанции, делающей историю Историей — явление само по себе невероятное, даже страшное: некое проживание в мире без тени — История еще не успела отбросить тень от их жизни, и это означало — жить на ослепительно раскаленном кратере извергающегося вулкана.

Не текст, а — огненный поток, существование внутри которого было и дыханием, и записью одновременно.

Разве Эйнштейн навязал миру свою теорию?

Самая великая и самая парадоксальная для человеческого сознания, эта теория наиболее близка к мысли о Боге.

Так и явление Бога на Синае не навязано миру, а есть его, мира, внутренняя сущность.

Но, боясь открывшейся бездны, человек пригибается и готов все время сидеть на корточках.

Моисей сумел в отличие от многих других, канувших в забвение, создать из самостоятельного визионерского опыта альтернативную реальность, которая уже потому от Бога, что стала по сей день неотменимой основой духовного мироздания человечества.

Жажда раскаяния, жажда обнаружить корни своих прегрешений тянет к героям типа Моисея, которых в поколении моем не было. Именно сила этой жажды и рождает его образ и понимание мною собственного поколения.

Он писал дневник великих событий «лицом к Лицу». Но из всей совокупности фрагментов, сочетаний, импровизаций и постулатов следует такое единство мыслей и действия, возникает личность, столь могучая и неповторимая, что мы невольно чувствуем себя в присутствии неопровержимой реальности жизни.

Он поднимался на гору Нево один.

Он видел себя со стороны.

Всегда — со стороны: признак ненавязчивого, но неотступного через всю жизнь одиночества.