Эфраим Баух - Пустыня внемлет Богу

Уже с утра лень раскрывать рот, и все же Яхмес тихо и медленно, с долгими паузами, во время которых они пьют и едят, говорит о причинах, которые привели его сюда, о давнем Событии, которое связано — он теперь в этом уверен — с народом за видимыми отсюда в бойницу горами Моава, слух о силе которого сотрясает весь плодородный Полумесяц.

— Я думаю, ты слегка преувеличиваешь, — говорит Ойнос, но по мере рассказа Яхмеса глаза его все более расширяются и полнятся блеском от волнения, — но что правда, то правда: о вожде их Моисее ходят удивительные легенды.

— Ойнос, — говорит Яхмес, — я спас этому Моисею жизнь, — и внезапно видит себя в зеркале, висящем на стене: Боже, как он стар.

Ойнос внезапно встает и выходит: после слов Яхмеса ему надо хоть немного побыть одному.

Яхмес тоже встает, приникает к бойнице: в лицо ударяет ветер, и несет он слабый и потому еще более пугающий гул из пустынных пространств, и от этого гула едва, но достаточно ощутимо подрагивают каменные стены, внушающие гипнотическую веру в безопасность и прочность длящейся жизни.

Над головой слышны мерные шаги стражей, впередсмотрящих, чьи глаза, напряженно устремленные в дали, до боли ощущают эту обжигающую тревогу замершего безмолвия, подкатывающую под сердце иллюзией безопасности. Каждый порыв ветра, кажется, несет из-за Иордана говор, звон оружия, лошадиный топот, а на раннем рассвете и в ранние сумерки, кажется, выкатывается из долин и несется с гор конница теней.

Перед ликом бескрайнего угрожающего безмолвия странны и беспомощно-тревожны голоса перекликающихся над головой Яхмеса стражей, ибо окрик тщится нарушить безмолвие, измерить его глубь, но глохнет, не успев и вылететь изо рта:

— На стра-а-аже-е!

— На стра-а-аже-е-е!

— Слуша-а-а-ай!

— Слуша-а-а-ай!

Вернулся Ойнос. Опять сели за стол. Помолчали, прислушиваясь к перекличке часовых.

— На этих стенах, — прерывает молчание Ойнос, — заболеваешь странной болезнью. Изводит тяга пространств, уверенность, что стены эти тебя защитят, и в то же время страх, что они рухнут. Не раз бывало, когда трубят зорю, от звуков осыпается глина со стен, а то и слабо закрепленный камень выпадает. Действительно странная болезнь: нет желания от нее избавиться… Понимаешь, дорогой мой Яхмес, мы давно следим за передвижениями Моисея. Это там, в приморской долине, все это кажется легендой или слухами, недостойными внимания. Для нас это реальность, хотя и обретается на грани галлюцинации. Но это уже за счет пекла, влияния мертвых вод и сводящих с ума запахов. Вот почему меня так взволновал твой рассказ. Более того, дорогой Яхмес, с помощью своих разведчиков я давно слежу за передвижениями этого народа, пытаясь понять ход мысли Моисея. Это не блажь, а желание остаться в живых. Так вот, обрати внимание, Моисей увел народ от великих империй и все же держится от них недалеко — география этих мест позволяет такое. Но главное вот что: у оседлых народов, даже сильных, — страх перед пустыней. Тот, кто одолевает этот страх и уходит в пустыню, сливается с нею, получает от нее всю возможную энергию и преимущество — и уже самим этим наводит страх на оседлых. Нам есть что терять. Более того, мы знаем — чем больше мы будем держаться за свое, тем быстрее его потеряем. Но это уже из области психологии. А знаешь ли ты, дорогой Яхмес, почему Моисей ведет свой народ через горы Моава? Он, родившийся в низине, в Дельте, затем пасший стада в плоской пустыне, мечтал прикоснуться к вершинам — именно это гнало его к горам Синая. По ведь и народ его из тех же плоских земель, и с первых дней ухода в пустыню напуган был землей, обещанной ему Богом, — ведь она нависала престолами гор и неба. Вот и решил Моисей показать ее народу с гор Моава лежащей внизу и уже тем самым покорную и сознательно покорившуюся изначально. Таким вот образом, дорогой Яхмес, внутренняя энергия пространства через Моисея может решить судьбу народа, а может, и всего мира.

Пришел черед Яхмеса разволноваться от всех этих слов до слез. Встал, нелепо коснулся рукой плеча Ойноса, хрипло спросил:

— Можно мне подняться на стены?

Вот она перед ним — пустыня — всем своим таинственным, как зов, безмолвием. На самом горизонте, высоким изломом вздымающем небо, пространство кажется покрытым снегом: то ли это цвет манны небесной, то ли проказы. Померещилось ли — оттуда, из пустыни, из-за семижды семи ее горизонтов донесся слабый звук трубы, скорее, рога, словно кто-то невидимый трубит и удивляется, что и этом плотном, абсолютном безмолвии, поглощающем любую попытку горлового звука, он все же извлекает эту трель из рога и она несет в себе какую-то затаенную силу, которая не только расколет это безмолвие, но и может заставить рухнуть стены.