Эфраим Баух - Пустыня внемлет Богу

Неужто этот разрыв и станет его сущностью?

Да разве это важно?

В первый и в последний раз он — обычное земное существо — бросает себя навстречу озарившему Его свету — прочь от самого себя, преступает конечность земной человеческой жизни, в чем до него и после него человечеству будет отказано.

Не просто стоит вровень с бездной, а витает над ней, что дано лишь Ему, и об этом он, Моисей, записал во втором стихе великой книги Бытия: «…И Дух Божий носился над водами».

И еще — главное — понимает Моисей: Он требует от него не просто быть свидетелем их встречи, а — соучастником второго, после потопа, сотворения мира людей.

И вновь сорок дней и сорок ночей пребывает Моисей на высотах, пишет на папирусе, вытесывает заново две каменные пластины, в которые врезает десять заповедей.

И все же, как автор, потерявший рукопись или сжегший ее, Моисей все дни оставшейся жизни будет мучиться после первых разбитых им скрижалей, не в силах избавиться от чувства, что они были лучше, спонтанней, что нечто неуловимое упущено им во второй раз.

И сходит Моисей с высот горы Синай, не зная, что его лицо от столь долгого пребывания на высотах Его излучает ту самую осиянность, обозначающую неповторимое лунное время Моисея. Странное это сияние пугает кажущиеся ему — спустившемуся с небес — покрытыми пылью земного ничтожества лица.

Аарон деликатно открывает ему причину их страха.

И, рассказывая всему стану о своем пребывании на горе Синай, Моисей все более явственно и печально ощущает каждое слово как спуск, соскальзывание вниз, и свет Божественной истины, столь свободно и раскованно раскрывшейся ему на высотах, схваченной в словах, записанной на папирусе и врезанной в камень, на глазах его и даже в интонациях его голоса превращается в оковы закона.

Все равно как поймал на высотах живую птицу, а разжал внизу ладонь — там комок глины, мертвое подобие птицы.

И, завершив рассказ, кладет Моисей на лицо свое покрывало.

Но уже на следующий день одолевает Моисея смертная тоска, не дают покоя плохие предчувствия, не радует строй ополчений двенадцати колен под искусно вытканными знаменами, подозрительно бодро удаляющийся от горы Господней в пустыню Фаран. Знает Моисей, за этим иллюзорным порядком, которого достигают сигналами труб, поднимая лагерь или созывая его к шатру Господню, таится в душах этой массы с трудом сдерживаемая, темная бродильная сила, готовая вырваться в любой миг.

Всего две трубы, вычеканенные из серебра, но их мягкие трели на восходе и на закате, жесткая трубная дробь в час тревоги или празднества, высокий, ненавязчиво ровный распев в миг новолуния, возглашающий начало нового месяца, пробуждают в душах, все еще, подобно птицам, бьющихся в силках рабства, нечто очищающе-вечное, впрямую связанное с Его присутствием.

Моисей встает задолго до появления солнца на кромке горизонта, а закат встречает, отдалившись от лагеря, — в эти мгновения Моисею близок Он, тот, из одиночества пустыни, еще не раскрывшийся, льнущий к сердцу всем вразлет раскинувшимся пространством, — Бог неба и земли, давно и неустанно шедший по Моисееву душу. На рассвете солнце возникает мгновенно, ослепительно, но высоту набирает медленно, так же медленно, нехотя, тянется к закату, но в последние мгновения, как бы устав держаться за столпы небесные, падает за кромку земли.

Трубы возвещают приход Субботы, собирая стан. По уже установившейся традиции Моисей читает книгу «В начале» — о Сотворении мира, — вновь переживая состояние, которое охватило его при написании этих слов: свет возникает изнутри до звона в ушах, страха исчезновения, жажды этого света, запредельного понимания, что этот свет и есть основа мира.

Но есть и тьма как потеря сознания, хотя огненные кони в ней несут нечто успокаивающе-домашнее — тишину степей, звуки льющейся воды, доставаемой из колодца (вода — спасительный звук жизни). Тьма требует себе законного места в мироздании и душе человека. И возникают в ней из ничего, из ничтожной клейкой капли, светила, травы, человек.

Адам и Ева осеняемы тайной вечности.

Змей нашептывает на ухо женщине. Такой страх, такое наслаждение — вкусить запретный плод. Неужели этот исчезающе малый миг, такой по-женски объяснимой и, вероятно, необходимой в этом мире опрометчивости, может изменить весь миропорядок?

Поздно. Возврата нет. Жизнь замкнулась на очевидном. Обозначилась скука, называемая историей, которая пытается себя приукрасить, пускается во все тяжкие — войнами, деспотией, рабством. Но все это безумно скучно. Захватывающе только сокровенное движение, дающее жизнь.