Артуро Перес-Реверте - Тень орла

– Почему вы на это решились, капитан?

От неожиданности Гарсия поперхнулся:

– На что «на это», ваше величество?

– На атаку под Сбодуновом. – Бонапарт помолчал, и капитану показалось – он беззвучно смеется в темноте. – На это сумасбродное наступление.

Гарсия, сглотнув слюну, почесал в затылке. Потом, рассказывая нам об этом, он признавался, что предпочел бы снова брать в лоб русские пушки, чем беседовать вот так по душам и с глазу на глаз с его императорским величеством. Недомерок спросил, почему мы на это решились. Спору нет, несколько вариантов «потому» вертелись у меня на языке. Например: потому, ваше величество, что мы намеревались перейти к русским, но вы расстроили наш замысел. Или: потому, ваше величество, что на каждого из нас пришлось столько славы, что стало невтерпеж, славы у нас теперь – хоть залейся, хоть ложкой хлебай. Или: потому, ваше величество, что русская кампания – бессовестная ловушка. Потому что нам бы полагалось быть сейчас в Испании, с женами и детьми, а не ковыряться в этом дерьме, закопавшись в него по самые брови. Потому что Франция нас подло использовала, а вы, вашество, употребили.

Вот что должен был бы сказать капитан Гарсия императору Наполеону в ту ночь в Кремле – и тогда нас всех незамедлительно бы расстреляли, чем избавили бы от мучительного отступления из России, ожидавшего остатки 326-го в самом скором будущем. Однако ничего подобного не сказал капитан Гарсия и руководствовался он теми же причинами, по которым за несколько минут до того не всадил Недомерку пулю в лоб. Капитан попыхтел трубочкой и ответил так:

– Нам, ваше величество, больше некуда было идти.

Повисло молчание. Потом Недомерок медленно повернулся к нашему капитану, и в этот миг внизу, у подножья стены, кто-то взбодрил костерок, и ожившее пламя осветило лица обоих. На лице Бонапарта играла чуть заметная иронически-всепонимающая улыбка: так, забравшись в птичник и всерьез собравшись полакомиться курятинкой, улыбался бы, кабы умел, старый лис.

Капитан Гарсия, глаз не отведя, выдержал эту улыбку, потому что, хоть и был, как и мы все, разнесчастным бедолагой, родился в Сории и обладал всем, что по штату причитается мужчине. Двое профессиональных вояк друг друга поймут без слов. Капитан нам после так и сказал:.

– Он все понял. Он догадался, что под Сбодуновом мы решили перейти к русским. Догадался – и наплевал на это… Он уже чуял, что часы Великой Армии сочтены, и не поручился бы, что сам выберется живым.

Да, вот что узнали мы тогда от капитана Гарсии. Так или иначе, но прочитанное в глазах капитана Бонапарту наверняка понравилось, ибо, наверняка заметив, что на шее капитана нет ордена Почетного Легиона, он ничего по этому поводу не сказал. Только прежняя странноватая полуулыбка вновь скользнула по его губам.

– Понимаю, – вот единственное слово, которое произнес Бонапарт.

Повернулся и двинулся было прочь. Однако сделав два шага, остановился, словно вдруг что-то вспомнил, и спросил, не оборачиваясь:

– Могу ли я что-нибудь для вас сделать, капитан Гарсия?

Наш доблестный Гарсия пожал плечами, пребывая в полной уверенности, что император не увидит этого:

– Хотелось бы еще пожить, ваше величество.

После долгого молчания Бонапарт ответил, причем спина его чуть заметно дернулась:

– Вот с этим – не ко мне, капитан. Доброй ночи.

И стал медленно уходить вдоль стены.

Гарсия смотрел ему вслед, пока силуэт не растаял во тьме. Потом снова пожал плечами. Трубка его погасла, он зашел за выступ стены, чтобы высечь огонь, и только тут вдруг сообразил, что смолкла гитара Пепе-кордовца, и часовой больше не напевает. Обеспокоившись, капитан выглянул в амбразуру и увидел, как на востоке быстро разливается по небу багровое зарево.

Начинался пожар Москвы.

Мучительно долог, нестерпимо тяжек был путь назад. Отступая в арьергарде Великой Армии, 326-й линейный полк месил грязь пополам со снегом и кровью, мыкал горе, хлебал лихо. Вскоре после той ночи, когда начался пожар Москвы, а капитан Гарсия на высоте стены кремлевской обменялся несколькими словами с императором, тот понял, что нельзя оставаться в пустом городе, когда зима, фигурально выражаясь, катит в глаза, и приказал своим маршалам и генералам начать отвод войск, а иными словами – берите, господа, ноги в руки.

И триста тысяч человек стали вехами этого крестного пути, пролегшего вдоль больших и маленьких городов с непроизносимыми названиями – Уиазьма, Яро-сла-ветц, Красноэ, Уинково, Березина… Толпы отставших, резьба и пальба, казачьи орды, вылетая из снежной пелены, рубят и колют солдат, истаявших как тени и до того отупевших от стужи, мороза и усталости, что они и должного сопротивления оказать не могли: отвяжитесь от меня, господин полковник, дальше не пойду, шагу не ступлю, что хотите, то со мной и делайте и прочее. Батальоны, истребленные подчистую, горящие деревни, боевые кони, принесшие себя в жертву людям и ставшие кониной, целые роты, в изнеможении валящиеся с ног и засыпающие, чтобы уж никогда не проснуться. И все то время, что мы, кутаясь в лохмотья мундиров – своих собственных и содранных с тех, кому они были уже без надобности, – оставляя позади осевших наземь, неподвижных и окоченелых людей, похожих на припорошенные снежком ледяные изваяния, шли по замерзшим рекам, следовал за нами неотступно вой волков, которые справляли пышную тризну по отставшим и обессилевшим. Ну, что – представили себе картинку? Сомневаюсь.