А. Марченко - Диктатор

Слова, которые только что позволил произнести себе Сталин, Тимофей Евлампиевич воспринял как личную обиду, как стремление с первых минут разговора унизить и парализовать его волю. И он ринулся в атаку.

— Это не препятствие для властелина,— отважно сказал он — Не составляет труда, пораскинув мозгами, взять себе псевдоним, к примеру, Орлов. Это будет соответствовать российскому гербу. Вы же, Иосиф Виссарионович, насколько мне известно, просто Джугашвили. А с фамилией, оканчивающейся на «швили», едва ли не пол-Грузии. Что же вы, стыдитесь своей подлинной фамилии и, кажется, еще в тысяча девятьсот двенадцатом году взяли себе псевдоним Сталин?

Сталин слушал эти стреляющие слова, как бы превратившись в изваяние. В прошлом он не раз слышал голоса своих противников и недругов, да и по сей день еще слышит. Они не соглашались с его мнениями, его речами, но он еще никогда в своей жизни не испытал, чтобы его вот так, как сейчас делал это некий никому не известный доморощенный философ Грач, раздевали словами, не боясь, что его раздавят как букашку.

— Вы — обычный человек.— Тимофей Евлампиевич совсем потерял голову. Создавалось впечатление, что он «препарирует» Сталина, причем не где-то за углом или на кухне, на каком-нибудь тайном сборище, а прямо лицом к лицу с «объектом» своих дерзких откровенных высказываний.— И только безграничная власть делает вас другим — могучим, хитрым, коварным, деспотичным, уверенным в том, что никто не знает ваших тайн и пороков. Власть скрывает все это от людей, как броней, и в их глазах вы всегда выглядите одним и тем же — мудрым, справедливым, умным, непобедимым, прозорливым и кристально чистым…

Тимофей Евлампиевич вдруг осекся. «Кажется, я и в самом деле, как выразился Андрей, сам ищу себе палача. И уже намылил веревку»,— встревоженно подумал он, предполагая, что Сталин сейчас взорвется, прикажет охране вышвырнуть его из кабинета и расстрелять в подвале Лубянки. Но он ошибался.

— Продолжайте,— все тем же бесстрастным тоном милостиво разрешил Сталин, хотя в душе его, как в вулкане, бурлил гнев.— Это крайне интересно.

Тимофей Евлампиевич решил, что терять ему больше нечего.

— Иосиф Виссарионович, скажите честно, вам не страшно находиться на троне такой великой империи? — Его глаза лихорадочно заблестели, голос окреп, он сдерживал себя, чтобы не сорваться на крик.— Ну как вам, не знающему жизни русского народа и владеющему лишь простейшими лозунгами, как вам совладать с этой дикой, не обузданной еще никем страной, объятой истерией разрушения, погруженной во тьму и смуту, разноплеменной и непредсказуемой? Господь на эту чудовищно громадную территорию, которую решил наречь Россией, высыпал столько разноязычных особей, что и Сам пришел в ужас. Он предвидел, как нелегко им будет жить друг с другом и сколько диких схваток между ними произойдет. В сущности, никому не удавалось овладеть такой отчаянной страной, даже Ивану Грозному, даже Петру Первому, даже Екатерине Великой с ее изощренным женским умом.

— Что же им не удалось? — осведомился Сталин.

Тимофей Евлампиевич будто ждал этого вопроса и тут же пустился в объяснения:

— Не удалось достичь главного — чтобы народ российский жил нормальной человеческой жизнью. Вместо этого Россия кровоточила от бесконечных войн, задыхалась в смрадной атмосфере деспотизма, корчилась в муках восстаний и революций, вымирала от голода и эпидемий, затевала безумные же реформы. И чего она достигла, Россия? Народ остался таким же бесправным, нищим, низведенным до положения раба.

— Однако вы весьма любопытный историк,— оживился Сталин.— Вы что, не верите в идеалы социализма?

— Верю или не верю — разве в этом дело? Идеалы прекрасны, прямая аналогия с христианскими заповедями. Но в условиях беспощадной диктатуры они недостижимы! Помните, у Соловьева о Смутном времени: «Толпы отверженников, подонков общества потянулись на опустошение своего же дома под знаменами разноплеменных вожаков, самозванцев, лжецарей, атаманов из вырожденцев, преступников, честолюбцев…»

— У вас хорошая память,— заметил Сталин, и Тимофею Евлампиевичу почудилось, что он слегка усмехнулся в жесткие усы.

— Не жалуюсь,— сказал Тимофей Евлампиевич даже горделиво.— Могу еще из Костомарова: «Были посулы, привады, а уж возле них всегда капкан… Поднялись все азиатцы, все язычество, зыряне, мордва, чуваши, черемисы, башкиры, которые бунтовались и резались, сами не зная за что… Шли «прелестные письма» Стеньки — «иду на бояр, приказных и всякую власть, учиню равенство»! Неужто ни Ленин, ни вы, Иосиф Виссарионович, не задумывались над уроками истории?