А. Марченко - Диктатор

Они доехали до станции Дорохово, чтобы отсюда отправиться уже на лошадях до Старой Рузы. Андрей сговорился с возницей, маленьким юрким мужичком в стареньком полушубке и огромных валенках с подшитыми подошвами. Сани понеслись по снежному тракту.

Ближе к полудню показалась наконец Старая Руза. Несмотря на всю старательность солнца, мороз крепчал. Издалека дома, почти скрывшиеся в сугробах, казались игрушечными. Было безветренно, и дымы над ними стояли прямыми столбами.

Проехали мост через реку, и сани стали взбираться по косогору. Андрей назвал адрес отца, и молчавший всю дорогу возница вдруг оживился:

— Знаю, знаю. Тут недалече, у самой реки. На той улочке я свою свадьбу играл. Давненько то было.

Дом, в котором жил отец Андрея, до окон был занесен снегом. Возница натянул вожжи и осадил коней возле самых ворот.

— Э, да вы прямо к колдуну? — с испугом в голосе поинтересовался возница.

— К какому колдуну? — удивленно переспросил Андрей.

— Кого хошь спроси, колдун он и есть колдун,— подтвердил мужик.— По звездам гадает. Кто в доме бывал, сказывают, весь книгами забит. Одни книги да рыжая кошка.

«Вот какую славу ты заработал, отец»,— с неудовольствием подумал Андрей, а Лариса рассмеялась:

— Рыжая кошка? Так, значит, и не колдун вовсе. У колдунов только черные кошки!

— Да кто его знает, может, и брешут,— согласился возница.— Однако мне пора. До свиданьица и с наступающим!

Андрей и Лариса пошли к дому. Калитка была не заперта, дорожка к крыльцу расчищена, у ступенек лежал веник. Они отряхнули веником снег с обуви и постучались в дверь. Никто не отозвался. Тогда Андрей забарабанил в окно.

— Может, мы сюда, а он в Москву? — растерянно спросил Андрей, но кто-то уже позвякивал ключами, открывая замок.

Дверь распахнулась, и на пороге появился Тимофей Евлампиевич Грач. Лариса смотрела на него во все глаза.

Это был высокий, хорошо сложенный, но очень худой человек; гордо откинутая голова обрамлялась пышной седой шевелюрой. Сухощавое лицо его почти без морщин было бы, наверное, красивым, если бы не слишком впалые щеки и не огромный выпуклый лоб, нарушающий пропорции лица и как бы нависший над густыми взлохмаченными бровями. Жиденькая бородка делала Тимофея Евлампиевича старше своего возраста.

Во всем его облике отшельника, замкнувшегося в своем, недоступном другим, мире, не было ничего уж слишком примечательного, если бы не его удивительные глаза. Глубоко посаженные и частью заслоненные выступающими надбровьями, они горели молодым, резким огнем настолько ярко, что, чудилось, могли прожечь насквозь.

В первое мгновение Лариса испугалась этих пронзительных глаз. Она сразу подумала о том, что он, едва взглянув на нее, сразу же оценил все ее достоинства и недостатки, и не столько внешние, сколько достоинства и недостатки ее души, характера, привычек и наклонностей. Что-то провидческое было в его бледном, слегка тронутом болезненным румянцем лице, и от этого становилось не по себе.

Тимофей Евлампиевич пристально оглядел сына и Ларису, молча взял ее руку в свою и, слегка наклонившись, поцеловал. Казалось, он нисколько не был удивлен их внезапным появлением, будто они всегда жили вместе с ним и лишь отлучились ненадолго из дома. Потом величественным, едва ли не королевским жестом простер руку к распахнутой двери, словно приглашая во дворец:

— Входите и царствуйте! Милости прошу!

Они вошли в небольшую холодную прихожую, разделись и повесили верхнюю одежду на оленьи рога, приспособленные под вешалку. Лариса успела взглянуть в овальное зеркало, находившееся под рогами.

В самой же комнате было тепло, даже жарко, после крепкого мороза это было особенно ощутимо. Топилась печь, облицованная салатового цвета кафельными плитками. В печи имелась глубокая ниша с плитой, на конфорках стояли чугунки разных размеров. В другой комнате красовался камин, выложенный из красного кирпича; на затейливой чугунной решетке — пляшущие скоморохи с балалайками в руках. Остальные три стены, да и простенок за камином были плотно уставлены едва ли не до самого потолка книжными полками. Солнечные лучи, проникавшие через широкое, разрисованное морозными узорами окно, играли на тисненных золотом и серебром корешках старинных фолиантов.

— Сейчас вас согреет камин, я угощу вас малиновым чаем, и вы тут же забудете о морозе,— торжественно пообещал Тимофей Евлампиевич, когда они уселись в глубокие старинные кресла.