Н. Кальма - Джон Браун

— Ты должен стать священником, — сказал Джону отец.

Это было самое лучшее, что мог придумать для сына простой дубильщик кожи. Его фантазия не простиралась дальше заведения преподобного Мозеса, где учились сыновья самых богатых в округе фермеров. Джону было все равно: все его сверстники-индейцы давно ушли из долины, он чувствовал себя одиноким и чужим в этих местах, где все после войны казалось ему каким-то ненастоящим.

В осенний день в заведении преподобного Мозеса появился новичок высокий, слегка сутулый юноша в длинном сюртуке и белой косынке на шее.

Мозес преподавал богословие и катехизис фермерским наследникам в возрасте от пятнадцати до двадцати лет. В классе сидели здоровенные парни, привыкшие копать землю и объезжать лошадей. Скрепя сердце они выслушивали заповеди блаженства, а затем мчались в салун залить священную жажду вином. После псалмов им было просто необходимо прочистить глотку застольной песней. Но звание священника было выгодным и почетным, и они мужественно смиряли себя на занятиях.

Новичок не понравился им. Он не ходил с ними в винный погребок, не пел песен и не волочился за служанками. Вместе с тем он не был и тем, что они называли «ханжой» и «постником». Занятия, по-видимому, мало интересовали Брауна. Он сидел, пристально глядя перед собой, отвечал с некоторой запинкой, как будто ему надо было сделать усилие, чтобы вспомнить то, о чем только что говорилось.

Молодые люди искоса поглядывали на Брауна. Новичок был чистоплотен до щеголеватости, его сапоги блестели, он чистил их куском замши, которую выделал сам в дубильне отца. Рядом с плохо вымытыми юношами в грубых фланелевых рубашках он выглядел франтом. Но, когда они пробовали звать его с собой на танцульки, Браун отказывался.

— Мне больно смотреть ему в глаза, — говорил маленький Спид, первый забулдыга и весельчак, — у этого малого глаза, как сверло.

И ученики преподобного Мозеса почти не удивились, когда спустя полгода на утренней перекличке выяснилось, что Джона Брауна нет и что он навсегда ушел из школы.

Дома он сказал отцу, что священное писание он изучил, но что его больше интересует дубление кож. Оуэну Брауну было жаль расстаться с мечтой об ученом сыне, кроме того, церковные проповеди приносили верный доход. Он хотел настоять на своем, но почему-то, поглядев на суровое лицо сына, ничего не сказал.

На берегу реки, неподалеку от дубильни Оуэна Брауна, была заброшенная хижина. Тут поселился Джон вместе с Леви. Обоим юношам хотелось самостоятельной жизни, обоих тяжело давил патриархальный семейный уклад. Им нравилось по утрам, прямо с постели бежать к реке и плескаться в ледяной воде, самим стряпать себе еду, придумывать фантастические кушанья из бобов, яиц, молока и сахара. Впрочем, они содержали свою хижину в безукоризненной чистоте, и Леви, который был теперь значительно здоровей, уверял, что ни одна женщина не побрезгует поселиться в таком доме.

Маленькое кустарное дело процветало. Кожи Брауна шли в Кливленд и в Питтсбург, и Оуэн Браун начинал думать, что, не сделавшись священником, сын его поступил в общем правильно.

Позади дома в дубильных чанах мокли кожи. Джон сам пересыпал их дубовой корой и заливал водой. Он лучше всех умел очищать шкуры от шерсти и обрабатывать сырье. Теперь руки его постоянно были желтыми, платье и волосы пропитались острым запахом кожи. Но Джон не обращал на это никакого внимания, и, когда Леви говорил, что девушки не станут любить его, потому что от него пахнет кожей, он только усмехался в ответ.

Ему исполнилось двадцать лет. Черты его лица окончательно определились: под большим лбом глубоко сидели светлые холодные глаза, рот был постоянно сжат. Он по-прежнему мало говорил и редко смеялся. Леви, бесхитростный парень, с некоторой робостью взирал на своего названого брата. Брат не интересовался девушками, и Леви не мог понять его.

Однажды только он увидел Джона взволнованным и разгоряченным. Это было в ту ночь, когда беглый негр из Виргинии постучался к ним в дом. Джон сам спрятал беглеца в амбаре и всю ночь караулил возле хижины. Негр был молодой и весь трясся, уверяя, что за ним гонятся. Каждый шорох казался ему подозрительным. Когда в темноте послышался лошадиный топот, беглец чуть не умер от страха, а Джон схватил карабин и сказал Леви, что намерен биться за негра до последнего издыхания. У него горели глаза, дрожал голос, и Леви не узнал своего всегда сдержанного брата.