Тадеуш Голуй - Дерево даёт плоды

Юрек встречался с молодежью, Катажина — с женщинами, и мне представилась возможность понаблюдать, как она управлялась. Я восхищался и даже завидовал ее умению неуловимо очаровывать незнакомых людей. Она интересовалась всем, что могло привлечь женщин, говорила с ними простым, я бы сказал, аполитичные языком. Воссоединенные земли, конец нищете — там столько богатств. Партии блока: а кто ликвидировал обязательные поставки и почему наши нынешние противники, стоя у власти, ничего не сделали для простого человека? Ведь у них и время, и Есе было. Какая из нас не сменила бы мужика, будь ее воля, если этот мужик долгие годы только портил, разваливал хозяйство, бандитов пустил в дом? Это действовало. Она говорила весело, с издевкой, высмеивала болтовню о колхозах, о «прислужниках Москвы», а потом, довольная, садилась в машину и спрашивала:

— Радуешься? Дела не так уж хороши, как тебе кажется. Если бы не те две машины, ты бы наслушался вдоволь. Люди боятся еще говорить о самом сокровенном. Мы уедем, а кто их защитит?

Я укрывал Катажину запасным тулупом, слушал ее голос, смотрел на хрупкое лицо, выглядывавшее из платка, на профиль готической мадонны, не вполне удачно изваянный, теряющий четкость в облаках морозного пара. Внезапно Катажину рассмешило какое-то воспоминание.

— Ничего особенного, — ответила она, когда я стал допытываться о причине. — Вспомнилось то, и смех прямо разбирает, до чего же мы нелепо вели себя, по крайней мере, как принц и принцесса, которые в сказке никогда не ходят до ветру. И эти красивые жесты. Боже, как ты был смешон!

Я улыбнулся, но вымученно, было не до смеха, вдобавок нас слышали Юрек и шофер. Поэтому и молчал, она тоже умолкла. Я смотрел на дорогу, заметенные снегом борозды, низкорослый ельник. От этого пейзажа клонило в сон, как от усталости. Монотонные, унылые краски, размеренный ритм мелькающих телефонных столбов, гул мотора. Я прикрыл глаза, задремал.

И вдруг увидел Дыну, как последний раз на улице, в зеленом плаще, с непокрытой головой. Он держал в руках бомбу, напоминающую артиллерийский снаряд с блестящей латунной гильзой, манипулировал ею, пока из корпуса не выросли плавники, и вся модель приобрела форму известной воздушной торпеды типа «ФАУ», которые мы оба монтировали в глубоких штольнях. Мы въехали в чрево горы, заполненное узниками. Они выходили из сборочных цехов, из глубины коридора, облепляли на ходу платформы и вагонетки электрической дороги. Я разглядел в толпе Шатана, отца и тетку, увидел, как они протискивались вперед, но, очутившись в первом ряду, замедляли шаг и, заслонясь руками, словно от невидимой вспышки, двигались к Дыне. И тогда услышал голос Корбацкого: «Возвращайся, небо не разверзнется». Слишком рьяно взялись за ликвидацию. «Он метнул бомбу, это не модель, настоящая», — тревожилась Ганка. «Убил Терезу, убил Шатана», — шептал Посьвята. Вокруг меня раздавались протяжные, но докучливые голоса, на фоне которых выделялся отрывистый смех Катажины. «Папа, — сказал я. — Папа, купи мне новые ботинки, а то меня засмеют в школе. Папочка!» А отец только делал предостерегающие знаки. Дына размахивал ракетой и кричал, показывая на меня: «Вот душегуб, вот убийца!» Я сказал: «Да, я убил Магистра, это правда». В эшелоне, во время эвакуации, когда он уверял подыхающих от голода и холода людей, якобы все в порядке и ничто не имеет смысла. Но им не хотелось бессмысленно умирать, только не было сил с ним расправиться. И тогда я, самый крепкий из них, толкнул Магистра, а когда он упал, ударившись о засов, они навалились на него, били деревянными башмаками, кусали его руки. Да, Катажина, это страшно, не смотри на меня иронически. Послушай, играют старое танго, что ты сказала? Слишком громко играют, не слышно человеческих голосов. А теперь ты услышишь мой голос, записали мое выступление, редактора «Экспрес са» и Лобзовского, хорошая идея. Майор заслонил мне все. Стал передо мной, из‑за его плеча виднелся только свод тоннеля, черный и сырой. Я услыхал свой собственный голос, звучащий в подземелье: «Граждане и товарищи! Для избрания сейма труда, мира и восстановления…»

— Где мы? — Я очнулся, когда машину тряхнуло на ухабе.

— Подъезжаем, — сказал Юрек. — Куда в первую очередь?

— На Рынок. Яновский в школе. Но сперва на Рынок.

Дуров походил на городок. Одноэтажные дома обступали квадратную площадь с колодцем посредине, от нее к реке и лесу разбегались улочки, красневшие новым кирпичом, блестевшие железом крыш. С пожарной каланчи свисали длинные флаги, красно — белый и зеленый, связанные внизу узлом. Между полотнищами — деревянный щит с белым орлом, увенчанным желтой королевской короной. Рынок был пуст, только орава детворы увязалась за машинами и глазела на репродуктор, который, хрипя и кашляя, натужно исторгал народные мелодии.