Тадеуш Голуй - Дерево даёт плоды

Огромное здание типографии обескуражило меня, я проглотил язык и с трудом объяснил вахтеру, что мне надо. Редактор, к которому меня направили, был занят, пришлось подождать в секретариате. Тучный журналист громовым голосом диктовал машинистке заголовки: «I миллион 200 тысяч га крестьянам», «Третьей войне не бывать», «Склоняем головы», «Арест шайки спекулянтов».

Двери в комнату редактора открылись, и в них показался Лобзовский. Уродливая, обезьянья физиономия, сгорбленная фигура — я сразу узнал его.

— Пан Лобзовский, — сказал я, хватая его за руку. — Вы писали о моем отце, Лютаке, разрешите?

Я втащил его в комнату редактора, молодого человека в офицерском мундире. Представился и выложил свое дело. Не желаю, чтобы печатались какие‑либо статьи обо мне.

— Кто вам сказал, что мы собираемся нечто подобное публиковать? — спросил редактор. — Действительно, у меня есть статейка, но я ни за что бы ее не напечатал, больно плоха. Товарищ Лобзовский, вы знакомы?

Лобзовский дважды обошел вокруг меня и уселся, отрицательно качая головой.

— Не припоминаю, — сказал он, — но статью читал. Она вовсе не истерична. Поляки обожают красивые жесты, а тут речь об этом. Снял бы только намеки, метафоры, как, например: отец отдал свою кровь, и сын отдал свою кровь, это безвкусица.

— Протестую, — прервал я его. — Я не даю согласия ни на какую публикацию.

— Почему? — осведомился Лобзовский. — Ваша фамилия перестала быть вашей частной собственностью, товарищ Лютак.

— Я не из товарищей!

— Успокойтесь, — сказал редактор. — Репортер пошел в Красный Крест, так как получил задание написать что‑нибудь о донорах, просмотрел картотеку, случайно обнаружил вашу фамилию и написал, как умел, — говорил редактор. — Я понимаю ваше смущение, желание скрыть прекрасный поступок, но не понимаю возмущения. Я просто думаю, как бы написать об этом без пафоса, по — человечески.

— Тогда пишите, что Роман Лютак пошел сдавать кровь ради пайка. Это и будет правда.

Лобзовский улыбнулся почти нежно и продекламировал что‑то по — французски, словно впадая в транс. Сидел, смотрел, слушал, но я знал, что думает он сейчас о чем‑то другом и смотрит на кого‑то другого.

— Хорошо, что вы пришли к нам, — начал редактор. — Оставим пока дело с этой кровью, однако мы заинтересованы в материале об отце. Немногие из его товарищей остались в живых: кто лучше вас может написать о нем?

— Он бы еще лучше написал о себе, — прошептал как бы про себя Лобзовский. — Его держали в одной камере с женой…

— Перестаньте! — крикнул я, но увидел как бы физиономию спящего, по которой пробегала улыбка восхищения, и умолк.

— Это было связано с «Юзефом», — продолжал Лобзовский. — Да, с «Юзефом». История наделала шуму в городе, но вы ее не знаете, редактор, вам повезло, получили мундир, оружие вдали от родины.

Я помертвел. Мне казалось, что, кроме нас двоих — Катажины и меня, — тайна тюремной камеры известна лишь нескольким друзьям Оттуда, которым я рассказал эту историю, чтобы от нее отделаться, и не предполагал, что она просочится сквозь красные стены тюрьмы. Если ее знал Лобзовский, то наверняка знали и многие в городе.

Редактор достал из письменного стола термос и три стопки и разлил самогон.

— Пейте, мать вашу, ради всего святого! Лобзовский, не сочиняйте трагедий! Лютак, наплевать на прошлое! Пейте! Я тоже натерпелся, прежде чем напялил мундир.

•— Сказки! — фыркнул Лобзовский, отпивая несколько капель.

Редактор грустно улыбнулся, пил он молча, подливая до тех пор, пока в термосе не показалось дно.

— Не хотите, не напечатаю, и баста, — сказал он. — Но об отце расскажите, напишите обязательно.

— Сам не знаю, как это получилось, — признался я. — Ведь до войны отец не был в партии. Сам не знаю. Не впутывайте меня в это.

— Жаль. А что вы делаете?

— Ничего. Я должен отдохнуть.

— Дружище! Без работы после Того не отдохнете, будете топтаться по самому себе, как по трясине. Люди нужны, люди, люди. С «Юзефом» уже говорили?

— С «Юзефом»?

Это было уже слишком даже для меня. Неожиданность за неожиданностью. Я попросил сигарету и глубоко затянулся.

— «Юзеф» сейчас за границей, — вставил Лобзовский. — Неизвестно, когда он вернется.

— Тот «Юзеф»? — спросил я.

— Тот «Юзеф». Видно, недавно вернулись, если не знаете, кто такой «Юзеф». А он вас искал.

— Вы знаете обо мне больше, чем я сам, — сказал я. — Мне безразлично, кем был и кем стал «Юзеф», я желаю только покоя. Покоя, — повторил я, видя, что Лобзовский собирается что‑то объяснить. Встал, чтобы попрощаться, редактор протянул мне обе руки, и тут я заметил на них следы обморожения. Сапоги его стояли под письменным столом, и когда я еще раз оглянулся от дверей, то увидел забавную картину: фигура редактора была неестественно изогнута, казалось, что ноги стояли возле стула, а туловище находилось на метр правее.