Евгений Богданов - Поморы

— Все вроде так, Вавила Дмитрич, — покачал головой Дорофей. — Об одном ты только забыл сказать.

— Это о чем же? — насторожился Ряхин.

— О том, что две трети заработка рыбаков ты присваивал себе, а им отдавал лишь единую треть. Вот откуда твои доходы. И одной, как ты говоришь, бережливостью капитала тебе никак бы не сколотить. У рыбаков выхода не было — шли к тебе. А ты этим пользовался. Вот в чем суть.

— Выхода у них не было, верно. А я-то при чем? И опять пораскинь мозгами: если бы я не создал крепкое хозяйство, то рыбакам и вовсе бы трудно было. Ты пойми одно: в каждой деревне должен быть крепкий хозяин… Теперь хозяином у вас будет кооператив. Но что-то сомнение берет меня: сможете ли управлять. Ну а я, видно, как эксплуататор, нонче должен бедствовать. Думку таю, Дорофей, уйти от вас, потому что нет мне теперь жизни в родном селе.

— Куда же ты уйдешь?

— А куда-нибудь, — Вавила помедлил, подумал, что не в меру разоткровенничался с Дорофеем. — Уйду в город, наймусь в какую-нито артель. Сапожником стану…

— Чегой-то ты хитришь, Вавила Дмитрич.

— Нечего мне хитрить. Лавки отберете, суда — тоже. Что мне здесь делать? Рюжи под лед затягивать — не мое дело. Не привык, да и возраст не тот.

— Умеешь ли сапоги-то шить? — усмехнулся Дорофей.

— Научусь. Дело нехитрое.

Опять помолчали. Ветер тянул с реки — холодный, широкий. Вавила спросил:

— Я тебя чем-нибудь обидел? Скажи начистоту.

— Обид не было. Относился по-доброму.

— Так почему же все-таки ты перекинулся в кооператив?

Дорофей вздохнул:

— Плавал я у тебя долго и вот с чем остался, — он кивнул на карбас.

— Я бы мог для тебя заказать новый.

— С протянутой рукой я не обучен ходить. Ты это знаешь.

— Знаю. — Вавила насупился, посмотрел на носки крепких добротных сапог, сшитых надолго, с голенищами-крюками. — Хитер ты, брат, и неискренен.

— Перед кем?

— А хошь бы передо мной.

— В чем?

— Когда уловил нутром, что дела мои плохи, — оставил. К другим переметнулся. Гибель мою почуял?

Дорофей посмотрел ему в глаза отчужденно:

— Не то говоришь. Новую жизнь чую. Мне с ней по пути.

— Может, сходишь, со мной на сельдяной промысел? Хотя бы в последний раз? Плату положу хорошую.

— Нет, не пойду. Теперь уж поздно. Пятиться назад не умею.

Вавила, сутулясь, пошел прочь, уже на ходу бросив:

— Ну и оставайся у разбитого корыта. Наголодуетесь с Панькиным.

Дорофей с досадой махнул рукой. Когда Ряхин ушел, он присел на днище и задумался, глядя вслед купцу: Нет, Вавила, сапожником ты не станешь. Не та стать, не тот характер…

Конечно, Вавила никогда бы не стал мастеровщиной-сапожником. Дорофею он сказал об этом ради красного словца, чтобы понятнее и убедительнее выразить неприязнь к соседу и ко всему, что теперь происходило в Унде.

В этой жизни, которая, подобно шторму, налетела на тихое рыбацкое село и все поставила с ног на голову, взломав вековые устои и усложнив взаимоотношения людей и многие привычные понятия, Вавиле надо было нащупать безопасный фарватер. Вести промыслы самостоятельно и независимо стало трудно. Добровольно отказаться от нажитого имущества, передать его бедноте, уступить ей главенствующее положение в промыслах он не мог.

Но где же этот фарватер? Никто не обставил его ни буями, ни бакенами, и в глубине таятся подводные камни и перекаты. Только сделай неверный маневр парусами и рулем, и вдребезги разобьется твоя ладья…

И тут народная мудрость подсказала Вавиле выход из создавшегося положения. Смысл ее заключался в трех словах: Клин клином вышибают!

Надо создать, другой кооператив. Чего же проще, и как это он не додумался сразу! В этот, не панькинский, а ряхинский кооператив следует вовлечь зажиточных рыбаков, которые работают единолично, и на собрании в артель Панькина не вступили.

Вавила заперся в комнате и весь вечер обдумывал все, писал, щелкал на счетах, а рано утром поспешил к Обросиму.

Обросим, несмотря на летнюю пору, подшивал старые валенки. Ряхин удивился, застав его за таким занятием.

— Не по сезону работенка! — пренебрежительно заметил он, садясь.

— По известной пословице, Вавила Дмитрич: Готовь сани летом… — возразил Обросим, невозмутимо ковыряя шилом.

Вавила положил ему руку на плечо.

— Бросай свои валенки. Есть дела поважнее.

Обросим посмотрел на него, приметил нездоровую бледность лица и какой-то лихорадочный сухой блеск в глазах и покачал головой: Не спал, видно, ночь.