Виктор Дьяков - Дорога в никуда. Часть третья. Мы вернёмся

Тихон Никитич за почти месяц сидения в крепости, при интенсивных допросах следователей... еще более осунулся, поседел, и внешне смотрелся совсем стариком... но голос по-прежнему был тверд и мысли ясные:

- Не винитесь Павел Петрович. Спасибо вам за то, что пришли, за передачу, за участие... А мне... мне все едино, что там суд решит, тюрьма или расстрел. Ведь все одно в неволе долго не протяну. У меня ведь картечина, осколок маленький под лопаткой, еще с японской сидит. Никогда не беспокоил, а в этой сырости как набухает, и на сердце начинает давить. Лечить-то меня здесь все одно не будут, тем более операцию делать. Так что...

- Удивляюсь вашему спокойствию Тихон Никитич... Да, вот еще, совсем из головы вон... Что еще просила супруга ваша передать,- Бахметьев оглянулся на дверь и заговорил почти шепотом.- Ваша дочь с зятем ей весточку передали. По данным полугодичной давности они в Китае, в городе Урумчи, живы и здоровы.

- Ну слава тебе Господи, хоть с ними все хорошо... Хотя, какое там хорошо, ребенка не доносила, перебиваются на чужбине... Одна надежда, может там переждут все это. Как думаете, ваша власть, она надолго?- Тихон Никитич спрашивал совершенно спокойно, будто разговаривал с Бахметьевым как минимум в равных условиях, а не как заключённый с представителем власти.

- Тихон Никитич...- укоризненно покачал головой Бахметьев.- Зря вы надеетесь, что советская власть временное, недолговечное явление. Ленин прямо сказал, что большевики пришли всерьез и надолго. Так оно и будет.

- Надолго, это насколько?- облизнул сухие, потрескавшиеся губы Тихон Никитич.

- Навсегда!

- Позвольте с вами не согласиться, уважаемый Павел Петрович. Даже ваш вождь утверждает, что надолго, но вовсе не навсегда. А что значит надолго? Вы же понимаете, что в историческом масштабе даже сто лет не такой уж большой срок, а мне сдается, столько ваша власть не продержится...- бывший атаман закашлялся, вытер губы и выделившуюся мокроту, чистыми платком, который ему вместе с прочими вещами передал Бахметьев.

- К чему весь этот разговор, Тихон Никитич? Даже если и сто лет... Вам не кажется, что и в этом случае вашим родственникам, чтобы не пропасть на чужбине лучше вернуться и повиниться? Не сейчас, попозже, когда страсти улягутся. Кстати, советую на суде держаться именно такого мнения. Ведь вас же спросят о дочери и сыне. И не стесняйтесь делать заявления, де полностью признаю советскую власть, никогда не выступал против нее с оружием в руках, сотрудничал с нею. Можете даже на меня сослаться и на Вальковского, не сомневаюсь, и он подтвердит, что благодаря вам удалось удержать усть-бухтарминских казаков от восстания. А еще лучше выступите с обращением к вашим землякам, ушедшим с белыми, с Анненковым, чтобы возвращались домой...

Тихон Никитич слушал, и время от времени несогласно качал головой:

- Нет, я такую ответственность никогда на себя не возьму, даже если от этого будет зависеть моя жизнь. Да, там им, конечно, тяжко приходится, но здесь, что их ожидает здесь? Здесь им не избежать допросов в ЧК, а я по собственному опыту уже знаю, что там сидят люди совсем не такие как вы, милейший Павел Петрович. Поэтому нет, увольте.

- Ну вот, опять вы туда же, только худшее видите. Это то же самое, что видеть тень от солнца, и не обращать внимание на то, сколько благ несет его свет. А коммунизм - это солнце, будущее всего мира. Наша Россия покажет пример, проложит дорогу всему человечеству, докажет, что можно свалить владычество проклятого денежного мешка. А его свалить, ничего не жаль...- убежденно и проникновенно говорил Бахметьев.

- И тех человеческих жизней, судеб, что без счета загублено в этой войне, и которых еще не мало будет загублено,- констатировал Тихон Никитич, глядя мимо собеседника, куда-то в угол комнаты, одновременно зябко ежась и подавляя позыв к кашлю.

Бахметьев осекся. Помолчав, тяжело вздохнул:

- Да... тут я с вами отчасти согласен, много лишней крови пролили. Ведь нам не у кого учиться, впервые в мировой истории за такое дело взялись, много ошибок, к сожалению, допускаем. Но все это ради того, чтобы построить такое будущее, где счастлив станет каждый, а не меньшинство, где не будет никакой эксплуатации. Эта кровь, она должна стать последней. Но совсем без крови нельзя... Понимаете?- глаза Павла Петровича горели, на лице было одухотворенное возвышенной идеей выражение, в которую он беззаветно верил.

- Понимаю... Только вот таких как вы, что мечтает о счастье для всех, я среди вашего брата коммуниста больше не встречал ни одного. В основном они такие же, как большинство людей, мечтают о счастье для себя, или еще для своих родных, близких, детей. Поймите и вы, Павел Петрович, так скроены мозги большинства людей, и изменить это нельзя, это наследуется от родителей к детям. И счастье для всех - это невозможно, одному надо одно, другому другое. У трудолюбивого оно одно, у лентяя или вертопраха - другое, русскому хорошо это, киргизу - совсем другое. Мало кто хочет тяжело работать, а руководить, командовать, не откажутся очень многие. Но все одно, при любой власти большинство будет работать, а руководить - немногие. Всегда так было, так есть и так будет. Так стоило ли лить столько крови, чтобы вместо одних командиров, атаманов, генералов, царя, пришли другие, комиссары, всякие секретари, которые, в конце концов, окажутся ничуть не лучше прежних, а то и хуже? Это же... как сказать, что-то вроде бега по кругу... Я вам уже как-то говорил про это... это же дорога в никуда...