Напившись и пройдя еще немного, мы сели с Чеченцом, которого я сделался добычею: мои патроны и кремни были у меня отобраны; он спросил о деньгах, но не обыскивал, на мой ответ. Отобрав, повел меня опять на ту поляну где было побоище, и здесь передал другому; а сам, толкуя «брат, брат» пошел дальше. Вскоре толпа меня окружила она несла напоказ все добытое на месте сражения; Чеченцы веселились и заставляли меня играть на скрипке: я попросил ножа и начал делать подставку; тогда внимательно смотрели все, повторяя часто «варда, варда». Вероятно, говорили, что я буду мастер делать арбы. (Грузинские телеги или арбы у них называются вардами). Кто бросал мне кусок сыскиля (кукурузный хлеб), но я просил беспрестанно пить — и помоложе кто, тотчас отправлялся с травинкой.
Прошло часа два, я все еще сидел с Чеченцами около толпы. Русские штыки сверкали в глазах моих — а мой скривленный переходил из рук в руки. Меня позвали и подвели к носилками, которые опустели передо мною чтобы я осмотрел лежавшего на них раненого старика. Я сказал, что умрет нынче же к вечеру. «Ну, неси.» Мороз пробежал по мне, я отговорился что без хозяина не могу; но тут же подошел и Абазат, (имя Чеченца — моего хозяина) повторил слово «брат», — и мы, подняв носилки, стали спускаться.
Несшие беспрестанно переменялись, а мне доставалось отдыхать когда останавливались все; тогда они делили между собой сыскиля (хлеб из кукурузы), ломая их на куски и бросая каждому под свернутые ноги. Другому на моем месте, показалось бы пренебрежением такое швыряние — но так ловил каждый из нашего круга. Закусив, прихлебнем водицей и опять в ход. Смерклось; мы остановились ночевать: я как невольник, тотчас отправился за хворостом, за мной присматривали только издали.
Ружье мое и сума были переданы верховому их одноаульцу, ехавшему домой сложить добычу и запастись хлебом, чтоб опять преследовать отряд.
С восходом солнца я стоял под чинаром, неподалеку от своих: прочитал все молитвы, какие знал, обновляясь жизнью; мне не мешали. Обогрелось утро, к нам пришла жена старика и сестра его: старик был еще жив, предсказание мое не сбылось. Поплакали и понесли опять. Сестра, также как и я, шла не переменяясь; старуха шла позади, молча. Я отдал молодой свой лоскут холста, подкладываемый на плечо под носилки, и она, отговариваясь, взяла его с веселой улыбкой. Наконец мы спустилась совсем вниз, где приготовлена была для раненого арба: уложив больного на мягкую постель и подушки, сами мы пошли сзади. Дальше и дальше молодая развлекалась, поглядывая часто на меня сквозь слезы.
Не допросивши как зовут меня, они дали мне имя Судар. «Быть так!» сказал я в себе, когда Абазат, при переименовании, ударил меня по плечу. На мой спрос, хорошо ли это имя, Дадак (так, звали молодую, двоюродную сестру Абазата и родную больного Мики) улыбкой, подтвердила мне. С той поры все время я слыл под этим именем.
Не удалось мне слышать такого имени между ними, и сколько ни расспрашивал, говорили, что такое имя есть; мне же оно казалось почетным названием: хозяева, прежде мирные, вероятно не раз, слышали между нашими слово сударь. Как бы то ни было, Судар был встречен горцами как сударь.
* * *
Больной изнемогал, его положили на сани. Дорогой рассуждали обо мне, это было понятно, когда поглядывали на меня. Наконец один из Чеченцев спросил меня, умею ли я косить, показывая на траву и махая руками: я отвечал, что учился только писать, но могу привыкнуть и к этому. Я толковал и так и сяк, говоря: день, два, три — там буду мастером на все. Все были довольны.
Скоро показался аул; горцы обратись ко мне со словами «Гильдаган, Гильдаган!» так звали наше селение когда мы пришли к саклям. Начали сбегаться все родные и знакомые, начался плач. Я вошел было следом за ними, но мне показали другую саклю. У семейства которому я принадлежал, было три сакли. Горцы обыкновенно располагаются таким образом, что сакля самого младшего брата строится между саклями среднего и старшего — последняя приходится с левой стороны, следовательно сакля среднего брата будет справа от младшего, моего горца. Там меня встретила девушка, Хорха, сестра моей хозяйки Цапу, жены Абазата. Поменявшись селямом, я сел у стены на завалину. Со двора послышался зов; Хорха, выслушав приказание, тотчас поставила передо мной как-то оставшиеся куски сыскиля с биремом (Горцы, когда время пищи, тогда только и стряпают; куски остаются редко. Все это делается по мере. Бирем — давнишнее квашеное соленое молоко, беспрестанно разводимое то водой, то молоком, с приправою соли; кадушка стоит круглый год. К сыскилю подают в небольшой чашечке этого бирема ложки три.).
Читать дальше