Юрий Трусов - Хаджибей (Книга 1. Падение Хаджибея и Книга 2. Утро Одессы)

После ухода чумаков жизнь в слободе потекла сонно, как пересыхающий от жары ручей. Звонкая пора полевых работ и обмолота хлеба давно окончилась, и ленивая тишина залегла в степи, где в безымянной балке приютилось около сотни понор.

Настала поздняя теплая причерноморская осень. Короткие дни были безветренны, солнечны, окрашены яркой желтизной увядающей листвы.

Все было спокойно. Только раз, после ухода чумаков, тишину балки всколыхнули чужие голоса и быстрый цокот лошадиных копыт. Это к Кондратовой поноре подъехал небольшой отряд ордынцев. Толстогубый Ураз-бей спрыгнул с лошади и, переваливаясь на кривых ногах, обошел в сопровождении двух аскеров-телохранителей опустевшую усадьбу. Заглянул в незапертую дверь горенки, в погреб, в хлева.

Убедившись, что хозяева давно покинули свое жилье, ордынцы взяли по большой охапке сена из двух огромных стогов, что стояли у Кондратова двора, и уехали.

Мирное поведение ордынцев успокоило слобожан. Толь­ко Бурило, когда узнал о таком наезде, насупился.

- И понору Кондрата не разбили и даже стога его не сожгли? Э, э, плохо дело наше, слобожане. Лучше бы татарин всю усадьбу Хурделицы с лица земли стер… А раз этого не сделал, значит, другое удумал. Быть беде! Стар я, не верю в доброту ордынскую…

Слова Бурилы смутили многих. Но дни шли за днями, татары больше не появлялись, и слобожане постепенно позабыли о предостережении старого запорожца.

Забыла об этом на беду свою и Маринка. Она вместе с матерью Кондрата Охримовной и старухой-сербиянкой жила на хуторе деда, в десяти верстах ох слободы, в тайном степном овражке.

Дорогу туда не знали не только ордынцы, но и слобожане. Склоны тайного овражка густо поросли терновником. Ни конному, ни пешему туда не пробраться. Правда, была тайная тропка.

Иван Бурило строго-настрого наказал женщинам никуда из зимовника не уходить, чтобы не раскрыть чужим своего убежища. Он и сам навещал их изредка.

С утра до поздней ночи не покладая рук работала Марина по хозяйству. То рыла новый глубокий колодец (в старом, зимовницком, вода была солоновата), то выделывала шкурки, снятые с забитых баранов, то до полуночи ткала и пряла. Охримовна, глядя на ее прилежание, не могла нарадоваться: хорошая жена будет у ее сына — работница золотая, хозяйка разумная. А старуха-сербиянка тайком вздыхала. Уж больно напоминала эта девушка неусыпным хозяйским нравом ее сноху Янику — жену Луки, что угнали проклятые турки в неволю.

Однако, как ни загружала себя работой Маринка, тоска ее по милому не только не проходила, а усиливалась. Образ любимого постоянно вырастал перед ней. То она видела его перед собой вернувшимся из удачного похода, покрытым пылью далеких дорог, радостным, простирающим к ней сильные руки. То мрачные мысли заслоняли этот образ, и ей рисовалась картина боя казаков с ордынцами. Маринке представлялось, что Кондрат сбит ударом турецкой сабли и кровь бежит из его рассеченной груди. В такие минуты девушка вскрикивала, работа валилась у нее из рук.

– Что с тобой? — спрашивала Охримовна, осеняя ее крестным знамением. — Нечистый, что ли, мутит?..

– Так, думка одна невеселая. Кондратко вспомнился, — отвечала Маринка.

– А ты не печалуйся о нем, не надо! Вернется он невредимый, — успокаивала ее, сама тайком вздыхая о сыне, Охримовна.

Но тоска и тревога Маринки по любимому все росла.

Теперь Маринка в душе проклинала себя, что отпустила Кондрата в опасный чумацкий путь. Не надо ей никакой соли, никаких денег. Она готова и невенчанной пойти за милого замуж, лишь бы не подвергать его жизнь опасности.

Маринке нужно было одно — лишь бы Кондрат, живой-здоровый, поскорей возвратился домой.

Тоска извела девушку. Румянец сошел с ее щек, веснушки, ранее незаметные, теперь явственно обозначились на лице, бледно-синие глаза потемнели, стали задумчивыми.

Маринку неудержимо тянуло к старой вербе, где было ( только встреч с Кондратом…

Бурило строго-настрого запретил ей отлучаться, и Ма­ринка не без колебаний решилась нарушить запрет деда.

Однажды, когда на обеих старух напала послеобеденная дрема, девушка надела свой запорожский костюм, взяла оружие, оседлала коня, выехала из зимовника и помчалась к Лебяжьей заводи.

Осень уже оголила ветви деревьев, но на старой вербе еще держался золотой наряд. И теперь каждый сохранившийся пожелтевший листочек казался Маринке дорогим знакомцем — свидетелем ее встреч с любимым. Взволнованная нахлынувшими воспоминаниями, девушка спрыгнула с коня и легла ничком в траву у корней вербы. Здесь не перед кем было таить своих чувств, и слезы ручьем полились из девичьих глаз…