Юрий Трусов - Хаджибей (Книга 1. Падение Хаджибея и Книга 2. Утро Одессы)

– Не разумел,— наклонил чубатую голову Кондрат. — А казак я, диду, истинный.

– То-то!.. Другого слова от тебя и не ждал. Так выпьем же по чарке за казачество наше, крестник. — И он налил Кондрату, сидевшему молчаливо в углу Луке и себе по чарке варенухи.

Долго еще в тот вечер говорил старый запорожец о прежней своей жизни, о походах, о том, как брал в 1737 году Очаков, крепость турецкую, и, наверное, слушали бы его молодой казак и молчаливый серб до самой полуночи, если бы не скрипнула дверь. Кондрат имел острый слух, и ему сразу представилось, что там, за дверью, ждет его Маринка. Ему так захотелось еще раз с ней встретиться, что он поднялся из-за стола и, ссылаясь на поздний час, простился со стариком и Лукой, оставив их одних допивать горилку.

Выйдя из поноры в ночной вишневый садок, Кондрат приметил среди деревьев белую сорочку Маринки. И зашагал к девушке, пробираясь сквозь кусты малинника.

Смуглое лицо Маринки, освещенное лучами месяца, казалось белым как снег.

– Маринка, ты? — тихо спросил Кондрат.

– Я, Кондратко, — откликнулась она.

Когда казак приблизился к ней, она взяла его за руку:

– Я слышала, все слышала, что ты деду сказывал. Ох, Кондратко, бедовая твоя головушка.

Весь облик девушки, звук ее певучего голоса так встре­вожили сердце молодого казака, что, охваченный внезапным порывом, он крепко обнял Маринку и поцеловал ее в горячие губы. В тот же миг она выскользнула из объятий казака. Гнев изломал ее черные брови.

– Нехорошо так, неладно, — сказала она.

Теперь в ее голосе Кондрат услышал столько обиды, что сразу же почувствовал раскаяние. Он виновато посмотрел на Маринку, готовый повиноваться каждому ее взгляду.

Девушка поняла его волнение. Ее гнев и обида сразу прошли.

– Не хотел я так… Прости, Маринка! Уж больно хороша ты, — сказал Кондрат и опустил голову.

Он, такой большой и сильный, показался ей вдруг беспомощным и слабым, и она, улыбнувшись, шутливо сказала: — Да и ты казак хоть куда!

Это ободрило упавшего было духом Кондрата.

– Милая ты моя, горлица сизокрылая. — Он взял в свою широкую большую ладонь ее маленькую руку.

– Любый мой, — ласково сказала Маринка и пошла ря­дом с ним по тропинке к поноре. – Ох, Кондратко, и хочется мне с тобой погулять там, где в детстве когда-то бегали… Помнишь Лебяжью заводь?

– Как не помнить, любушка моя. Только места там опасные… А для девчат — особенно.

– Так ты ордынцев опасаешься? А я не парубок и то их не боюсь.

– Смотри какая! — улыбнулся Хурделица.

– Вот такая, — гордо приосанилась Маринка. И уязвленная его улыбкой добавила: — Что, не веришь? Так давай завтра на Лебяжьей встретимся.

Кондрату сейчас были не страшны никакие ордынцы. От ее взгляда учащенно забилось его сердце.

– Давай встретимся…

Маринка вдруг остановилась и показала рукой на созвездие, мерцающее в просвете листвы.

– Глянь, уже «квочка» над головой повисла. Знать, час поздний. Додому пора. Ты почекай, я тебе коня зараз выведу.

Девушка скрылась за деревьями. Кондрат направился к плетню. Маринка вывела коня.

– Сидай, казак, — проговорила она, сдерживая горячего иноходца.

Как только Кондрат поставил ногу в стремя, девушка прильнула к нему. Сидя в седле, казак наклонился и поцеловал ее.

– Завтра к вечеру у Лебяжьей заводи,— шепнула Маринка, освобождаясь от его объятий.

Хурделица пришпорил коня. Сырой ночной ветер загудел в ушах. Хмельной от любви, гнал молодой казак своего иноходца домой. Никогда еще он не чувствовал в себе столько могучей радостной силы, как сейчас.

Лебяжьей заводью прозвали слобожане обмелевшую затоку Тилигула, которая только в паводок сливалась с рекой. Тихо шумели здесь высокие камыши. В солнечной зеленоватой воде крупной янтарной чешуей поблескивали пузатые коропы. Утки, гуси, ширококрылые лебеди — белые и черные — вили гнезда в камышовых чащобах. В иссиня-черной тине ворочались жирные клыкастые кабаны, поедая растущий на мелководье водяной орех, зовущийся по-татарски чилимом — закуской самого черта.

От хутора заводь была не близко. К ней через степь вела тропа. По обеим сторонам ее рос густой кустарник, где порой таились в засаде кочевники из Едисанской орды. Встреча с ними добра не сулила. Не успеет и вскрикнуть казак-слобожанин, как метко брошенный татарский аркан тугой петлей стянет ему шею. Затем проворные ордынцы крепко свяжут пленнику руки и погонят, хлеща нагайками, на невольничий рынок в Кафу или Хаджибей. А там узкоглазый жадный мурза продаст невольника в вечное рабство турку — скупщику живого товара. Прощай, свобода!