Виктор Петелин - Восхождение, или Жизнь Шаляпина

Пароход причалил. Все двинулись к трапу.

И снова потекли день за днем, полные бесконечной суматохи. «Русалка», «Борис Годунов», «Лакме»… Но теперь эти выступления отошли как бы на второй план: Горький занимал все мысли и чувства Федора Шаляпина. 23 августа Горький перебрался из своей гостиницы в «Россию» в номер к Шаляпину, чтобы не разлучаться последние четыре дня, которые разрешено Горькому прожить в Нижнем. Власти города были обеспокоены тем шумным успехом, которым сопровождалось появление Горького в театре, на улицах, в ресторанах…

21 августа после окончания «Фауста» дружная компания во главе с Шаляпиным и Горьким праздновала в одном из ресторанов города встречу двух друзей. Вечер проходил весело, сумбурно, горячо. Много лилось вина и речей, не всегда выдержанных в духе преданности существующему режиму. Горький и Шаляпин запели «Дубинушку», ее подхватили, и песня разлилась далеко за пределы ресторана. Служители власти поспешно прибыли к месту «преступления» и пригрозили составлением протокола, если гости не прекратят пение «крамольной» песни.

И все-таки служители, видно, донесли об этом «крамольном» инциденте, потому что Горький должен был покинуть Нижний Новгород и вернуться в Арзамас.

В один из прощальных вечеров Горький и Шаляпин долго проговорили. Скоро расставаться, а столько еще хотелось сказать друг другу. Горького поражала наивность артиста, не понимавшего элементарных вещей в политике, не разбиравшегося в современном положении общества. Шаляпин знал, что народ плохо живет, потому что сам испытал на себе нужду и голод, сам не раз оказывался в тяжелом положении. Сильные мира сего и сейчас не прочь поглядывать на него, уже знаменитого певца, как на своего служащего. А как же быть простым людям? Мириться с существующим положением в обществе?!

— Знаешь, Федор, и в Арзамасе мне первое время было интересно. Познакомился я с одним попом. Хороший, редкий поп! Занимается водопроводным делом. Двадцать лет бьет по башкам местных купцов — и все без результатов. Крепкие головы, как видишь… Славно бы такими арзамасские улицы мостить, а то здесь мостят мягким известковым камнем, который в сухую погоду дает белую едкую пыль.

— А что? В Арзамасе нет воды, что ли? Чего ее искать-то?

— В том-то и дело, что в Арзамасе нет воды. Жители пьют некую рыжую жижицу из оврага Сороки, жижица сия образуется от стока вешних вод и разной дряни с усадебных мест, она прескверно пахнет и даже на глаз представляет бульон с микробами. Жители богатые имеют бочки, лошадей и возят воду из ключа, что в нескольких верстах от города. В кассе есть тридцать пять тысяч рублей, пожертвованных неким благодетелем на водопровод или на устройство общества взаимного страхования. Купцы желают страхования, а водопровода не хотят. Является поп. Воды нет? Идет в лес за четыре версты от города, роет, копает и — находит прекрасную ключевую воду в количестве тридцати тысяч ведер в сутки, чего на десять тысяч населения достаточно в такой мере, что даже черного кобеля можно вымыть добела. И что ты думаешь?

— Убили или посадили?

— Нет, но двадцать лет уже тормозят дело. А попик старенький, умненький и эдакий железненький — гнется, а не ломается! Славная фигура! Не имея представления ни о геологии, ни о гидротехнике, он своими силами расковырял уйму земли, добыл воду, убил кучу денег и — не умрет, пока не напоит арзамасцев хорошей водой.

— Сколько интересных людей встречаешь на Руси, — задумчиво сказал Шаляпин, поглядывая на Горького.

— Как приятно и радостно встретить среди сонных, трусливых баранов и жадных, тупых волков — упругую человечью энергию, неуклонное стремление к цели сквозь трясину всякой глупости, пошлости и жадности! Сидел он, поп, у меня как-то недавно, читали мы с ним книжку Мадзини, восторгался поп и говорил мне, подмигивая: «А? Человек-то? Что есть лучше человека? Ничего нет, государь мой! Так и знайте — ничего нет! и другим поведайте — нет ничего, что было бы лучше человека в мире сем!» Вот тебе и результат двадцатилетней борьбы с жадностью и стяжательством купечества…

— Лучше человека нет никого на земле, — согласился Шаляпин. — Не знаю… Мне почему-то вспомнился один эпизод из моей юности… В семнадцать лет выступал в роли знатного вельможи в опере польского композитора Монюшко: я, вельможа, выдаю дочь свою замуж. В сцене обручения у меня большая ария. Голос был у меня приятный, но не хватало жестов, игры. Все равно публика аплодирует. Кланяюсь, отступаю назад к стулу, один из актеров-шутников отодвинул его… Я падаю, все смеются. Плакал потом. Отрадно подумать о человеке и о человечестве; в уединении, когда беседуешь сам с собой или вот как мы с тобой, никто нам не мешает. Как я рад, что встретился с тобой… Ты кое-что подсказываешь мне, заставляешь думать о том, о чем думать мне не приходило в голову…