Генрих Йордис фон Лохаузен: Верхом за Россию. Беседы в седле

— Но как долго еще? — прозвучало возражение. — Все больше и больше все зависит только лишь от тех языков, которые понимают миллионы, нет, даже сотни миллионов людей. Это печально, с этим я согласен, но дух времени идет с большим числом, и, как кажется, это уже нельзя изменить!

— В эпоху масс и не может быть иначе, — заметил другой. — Разве, например, у избирательной урны оценивают голоса? Нет, их только считают. Голос ли это хирурга, которому тысячи людей обязаны своей жизнью, или печально известного пьяницы, голос ли это смелой вдовы, которая одна воспитала семерых детей, или маленького, только что ставшей совершеннолетней, девчонки — это все равно. Считается не человек, считается голос. Трус и симулянт обладает перед избирательной урной таким же правом, как летчик с рыцарским крестом или гренадер со знаком отличия за ближний бой. Избирательный бюллетень кретина весит не меньше, чем избирательный бюллетень мудреца. Если бы Гёте отправился на выборы, он не мог бы сказать больше, чем первый попавшийся, который крадет его мысли.

— Но не только неизвестный избиратель определяет на продолжительное время лицо нашего времени, а гораздо больше, и еще более длительным образом, — возразили ему, — неизвестный покупатель. Каждый новый выданный миллиард долларов или франков или каких-либо других денег становится роковым для лесов, которые безжалостно вырубают, для звериных стай, которых безжалостно убивают, или для остатков старой культуры, которые бесстыдно осматриваются до смерти. Каждый, кто бездумно покупает одну из этих бульварных газет толщиной в палец или пожирает один из этих кусков мяса размером с тарелку, является соучастником. Миллионы неистовых покупателей — это — вместо императоров и королей давних времен — величества сегодняшнего дня. Горе, если они — чужие величества. Мы же еще детьми пережили дни инфляции, внезапного обесценивания денег: буханка хлеба сегодня стоит три миллиона марок, завтра уже десять!

— Это называлось «распродажей», — подхватил левый из двоих мысль собеседника, — распродажей экономической и духовной. Да — и духовной тоже! Потому что, как ты думаешь, куда идут патенты, изобретения, рукописи и произведения искусства, если не туда, где есть большие массы покупателей! И не только они, не только произведения и мысли людей — но и сами люди, всевозможные специалисты, большие знатоки и большие мудрецы, все равно, техники ли они, художники или ученые! Неужели вы думаете, что маленькое государство может их удержать? Нет, также здесь действует правило: «У кого есть, тому еще дается, а у кого ничего нет, у того еще и отберут его немногое последнее!»

— При таком обожествлении массы и числа, — заметил правый всадник, — не наступит ли всего за одну ночь однажды такой момент, когда все это обрушится, неизбежно обрушится, предполагаю я, и при этом — во всем мире? Апокалипсис, во всяком случае, видит это именно так. Однако, он не указывает нам дату. Да он и не может этого сделать. Потусторонний мир живет без календаря. Но качество и количество не обменяются своей значимостью без того, чтобы земля не содрогнулась, наконец, во всех своих устоях. Для этого слишком велико противоречие между голой массой и настоящей ценностью. То, что произойдет, произойдет тогда, пожалуй, довольно внезапно. Нам нужно лишь довести это слишком далеко, и что-нибудь перевернется в нашей планете, ее структура, ее ось, ее колебания в космосе. Она — наша судьба, но мы тоже в небольшой степени являемся ее судьбой.

— Именно тогда, — отвечал левый, — мы не просто так скачем здесь, потому что как раз тогда томик Гёте, стихотворение Рильке или Гофмансталя и к ним еще кто-то, кто еще сможет их прочесть, переживут, скорее всего, еще этот поток, когда оба, читатель и произведение, будут миллионами рассеяны по всей земле. У Бога есть не только числа, он изобрел также расчет вероятностей! Где ветер развевает миллионы семян над морем, там, вероятно, все же, однажды вырастет дерево на дальнем побережье. И если однажды — благодаря такому числу — этот потоп переживет только маленькая кучка, родной язык которой — немецкий, тогда наш конный поход здесь и сейчас тоже не будет напрасным.

Так как немногие потом опять станут многими. Тогда снова будет иметь смысл сочинять для немногих избранных. Но сегодня — что за польза от поэта, что за польза от пророка, говорящего на языке, который понимают только тысячи вместо миллионов? Жаль каждое красиво сложенное стихотворение и каждую умную фразу. Они цветут и отцветают в неизвестности. Мир ничего не узнает о них, если автор не перельет их в один из тех языков, которые предлагают ему читателей в миллионном количестве.