Нина Шнирман - Счастливая девочка растет

У меня уже три дня нормальная температура, завтра можно на улицу бежать! Мы с Калугиной очень подружились, но правильно Бабушка тогда сказала, что она строгая. Она пришла, опять всё было хорошо, пышечкой меня называла, сказала, что «три дня нормальной температуры — это прекрасно», но на улицу ещё два дня не выходить. Потом, на третий день, с Мамой немножко «прогуляться» и только на четвёртый день — в школу.

Не нужна мне эта школа… а вот на улицу побегать, поиграть..

Я пыталась её немножко обхитрить, сказала, что мне девять лет и у меня было девять воспалений лёгких — значит, я уже к этой болезни привыкла, быстро и хорошо болею. Она сказала, что всё наоборот, и она мне это потом объяснит, а сейчас, она сказала, мы все вместе будем бороться, чтобы ты этим не болела.

— У тебя дома так хорошо, посиди ещё несколько денёчков дома! — Смотрит на меня, улыбается и вдруг спрашивает: — Понравился тебе Островский?

— Не просто понравился, — говорю, — а я потрясена! Мне кажется, что я столько людей… повидала, даже иногда с ними поговорила, столько домов видела разных — и внутри и снаружи, жизнь — совсем не такая, как у нас, но веришь всему-всему! Но «Грозу» я больше никогда читать не буду — это так страшно… так бесчеловечно! И ещё мне очень не понравилась одна вещь…

— Да что ты говоришь! — удивляется Калугина. — Какая же?

— Эта глупая сказка в стихах про Снегурочку и все эти лели, мизгири, купавны — ужасная ерунда. А Берендей… Ух… он такое сказал!

— Что-то нехорошее сказал? — расстраивается Калугина.

– «Снегурочки печальная кончина и страшная погибель Мизгиря тревожить нас не могут!» Значит, ему на всех наплевать — и другим пусть будет наплевать!

— Да, уж он их не пожалел! А скажи, какая-нибудь вещь тебе понравилась больше всего?

– «Волки и овцы» — больше всего! Ещё «Лес»! Но, вообще, все вещи замечательные!

— Это очень хорошо, что ты читаешь замечательные вещи! — Она гладит меня по руке. — Поправляйся, моя пышечка, я через пару дней зайду.

Улыбнулась… и ушла.

Я лежу и думаю про Островского. Он написал столько необыкновенных, прекрасных пьес — ну ведь можно ему простить эту ужасную «Грозу» и дурацкую «Снегурочку»?

И простила!

Я сижу на шкафу — очень давно не сидела — и любуюсь люстрой. Она когда-то висела у Мамочки в детской, а теперь висит в детской у нас.

Теперь мне никто не мешает сидеть на шкафу, а раньше все мешали, кроме Мамочки и Анночки. Но как-то раз пришла Мамочка, быстро влезла ко мне на шкаф, и мы так с ней замечательно сидели и разговаривали — Мамочка тоже очень любила эту люстру! И ещё она рассказывала мне, где что у неё в комнате стояло.

И вдруг — это тогда же было — приходят Папа с Бабушкой. Бабушка руки прижала к груди, качается, чуть не плачет и говорит:

— Вавочка! Ну Вавочка!

Папа говорит:

— Мышка! В чём дело?!

Мамочка говорит:

— Всё прекрасно, сидим с Нинушей, любуемся люстрой! Кстати, проверила — абсолютно безопасное залезание: подоконник, навалка почти одновременно с подтягиванием — и всё, спокойно залезает на шкаф.

— Мышка! — говорит Папа очень серьёзно. — Именно навалка — самое опасное место: куча мягких, деревянных и железных игрушек, ведь нет твёрдой основы!

— Жоржик! Только что проверила — безопасно… для Нинуши. Она всё быстро делает. В общем, под мою ответственность — разрешаю!

И теперь мне никто не мешает. Анночка очень любит, когда я сижу на шкафу, я придумываю всякие небольшие истории из наших вещей и рассказываю ей.

Сейчас я в комнате одна, любуюсь люстрой, комнатой и, как всегда, удивляюсь: стоишь на полу — одна комната, влезешь на шкаф — совсем другая!

Входит Мамочка, улыбается, одним пальцем меня манит, другой палец ко рту прижимает. Это значит: слезай, идём со мной, но тихо.

Я тихо слезаю, тихо выходим вместе в коридор, Мамочка на цыпочках подводит меня к приоткрытой двери в столовую, и я вижу что-то невероятное: Мишенька сидит около среднего нижнего отделения буфета, дверца открыта, и вокруг него на полу лежит почти вся посуда из этого отделения — а там много больших тяжёлых вещей, — ив руках у него большое блюдо! Он видит нас и начинает торопиться. Когда он, правда очень ловко и аккуратно, ставит последнее блюдо, Мамочка подхватывает его на руки, чуть подбрасывает, он хохочет-заливается. Мамочка прижимает его к груди, он нежно гладит её по лицу и говорит: «Мамотька!»

Ему десять месяцев, он говорит очень много слов, и Мама считает, что к году он начнёт разговаривать. Но с посудой — это, конечно, нечто невероятное, я никогда такого не видела. И особенно меня поразило выражение его лица: восторг и жадность!