Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая

Томительными, нескончаемыми вечерами мама сидела на краю постелей. Сидела недвижимо, мрачно глядя перед собой. Если я подползала — вздрагивала, словно очнувшись, обнимала и прижималась губами к моему виску.

Господь Бог сотворил чудо! Дядя Костя прибыл в Турцию с последним пароходом в начале февраля. Приехал грязный, заросший, печальный. Петя подошел к нему, прижался, обнял крепкие дядины ноги, задрал голову и спросил:

— Дядя Костя, ты разве стал нищим?

А бабушка погнала нас от него и не подпускала до тех пор, пока не собрала чистую одежду, а его белье свернула и унесла сжигать.

С приездом дяди Кости отпала необходимость продавать бабушкино обручальное кольцо. Он устроился в русский ресторан «кухонным мужиком», попросту говоря, мойщиком посуды, и обеспечил прожиточный минимум на первых порах.

В конце марта дедушка заболел воспалением легких.

Мы жались в кучку и испуганно смотрели, как наш обожаемый дед мечется в жару. А мама подкладывала и подкладывала под его голову подушки, свернутые мягкие вещи, чтобы он не задыхался. Окружавшие нас люди старались говорить вполголоса. Только однажды ненавидимый Колей Малютиным поручик Аркадьев, явившись в сильном подпитии, стал посреди прохода и заорал, призывая мужское население общежития к бунту и неповиновению властям, неизвестно каким — русским или турецким. Тогда Коля Малютин подошел, стукнул костылями, и процедил, цвиркнув слюной:

— Господин поручик! Здесь генерал умирает.

И поручик Аркадьев, краснорожий, пыхтящий, не схватил, по обыкновению своему, Колю Малютина за вихор, а, напротив, прижал палец к мясистым губам под прокуренными усами:

— Забыл… Пардон… Да, генерал… Извините.

Позже дедушку отгородили от нас простыней. Больше всех сердилась Татка. Обиженно сверкая черными глазами, она выговаривала бабушке и маме:

— Вы зачем дедушку спрятали?

Потом его увезли в госпиталь, но спасти не смогли.

Хоронили генерала Дмитрия Вороновского при большом скоплении народа. Было много военных. Они подходили к бабушке, говорили слова утешения, щелкнув каблуками, отходили, уступая место другим. Бабушка, очень бледная, но с сухими глазами, даже в этот день умудрялась найти для каждого из этих знакомых и незнакомых людей ласковое слово. Казалось, не они ободряют ее и жалеют, а она их.

Потом военные собрались на небольшой совет. Они страстно желали произвести прощальный салют над дедушкиной могилой. Колю это страшно заинтересовало, и он твердил бегавшему за ним, как собачонка, Пете:

— Залп! Представляешь себе? Это из ста ружей как бабахнет!

Но турецкие власти не разрешили открывать пальбу из-за смерти какого-то русского. Дедушку похоронили без воинских почестей, в молчании. Только билась в руках дяди Кости и страшно рыдала моя мама.

Вечером, после скромных поминок, дядя Костя вышел во двор почистить дедушкин пистолет, и пистолет этот сам собой выстрелил. Пуля никого не задела, но выстрел оставил огромное впечатление.

— Вот и получился салют над дедушкой, — сказал Пете дядя Костя, — так-то, брат.

Вот я пишу — генерал, генерал, а ведь это для меня совершенно пустое понятие. В моем сознании дедушка как-то не «генералился», хоть и доводилось мне видеть его в мундире, при орденах. Для меня он был просто дедушкой. Генерал , как я думала в детстве, — это другое. Обязательно на коне, с шашкой. Шашка у деда была, а вот как он мог бы выглядеть верхом — не представляю. В нем было почти два метра росту. И полк его, этих желтых кирасир, я видела лежащими в коробке оловянными солдатиками в синих мундирах с желтой окантовкой.

Как дедушка воевал, за что получил именную шашку, почему его назначили сенатором в Гельсингфорс — не сознаю, право, до сего дня. После него не было в нашей семье государственных деятелей. Мы не только не служили больше своему отечеству, но даже и в отечестве самом не жили. И только бабушка до конца своих дней оставалась вдовой генерала, Вашим Превосходительством, уважаемой Ниной Васильевной.

Она первая пришла в себя после похорон любимого мужа. Какими усилиями непреклонной воли ей удалось стереть скорбь с осунувшегося лица, никто никогда не узнал. С молчаливого согласия остальных она встала во главе нашей семьи. Всегда спокойная, ровная, она никогда не повышала голоса. Навеки закрепив на вороте платья дедушкин генеральский значок, бабушка повела всех нас через бури и невзгоды первых лет эмиграции. Одно терзало и мучило ее всю жизнь — невозможность после отъезда из Турции побывать на могиле мужа, украсить ее цветами, обновить стирающуюся с годами надпись на деревянном кресте.