Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая

— Это почему же? — разжал губы Мочульский.

— А потому, что с интеллигенции был бы снят комплекс вины. Это говорю вам я, человек и пашущий землю, и пишущий книги.

Поговорили еще немного и стали расходиться. Осталось нас всего четверо. Матушка, отец Дмитрий, Сережа и я. Данила Ермолаевич прежде остальных ушел. Я чувствовала себя совершенно чужой на этом собрании таких умных, таких образованных людей. Они словно возвысились надо мной, стали непостижимо далекими. Я корила себя и дала зарок никогда не высовываться с неуместными воспоминаниями.

— Ну, Сергей Николаевич, — спросила матушка, — сегодня вам ответили на ваши вопросы?

— Я одного не могу понять, — поднял бровь Сережа, — если коммунизм был неизбежен, если даже такие люди, как Николай Александрович, в известной мере оправдывают большевиков, ценя их, главным образом, за сохранение России, то почему мы до сих пор сидим в Париже, а не едем домой? — он заторопился, предупреждая возражения, — понимаю, — война, оккупация. А до войны? Ведь ехали многие. А мы просидели, прождали. Чего мы ждали?

— Хотите откровенно? — спросила мать Мария, — в Россию, скорее всего, я не смогу возвратиться. Очень этого хочу, но не смогу. И сколько бы мы ни оправдывали большевизм в теории, на практике не примем главного — отрицание христианства.

— И террора! — раздался голос Данилы Ермолаевича.

Оказывается, он не совсем ушел, и последние слова, стоя на лестнице, слышал.

— Да разве не было белого террора? — удивилась матушка, оборачиваясь, — да разве ты, Данила, не знаешь, что такое белая контрразведка и что там, в застенках ее, творилось? Давайте будем справедливы и воздадим всем поровну. Но как очиститься от такого греха вне христианства?

Я боялась, что Сережа пустится в спор о религии, но он молчал. Матушка сняла очки протереть платком, щурилась, не видя.

— Я, так же, как Николай Александрович, души своей на всеобщее равенство не отдам. Ибо в равенстве уничтожение духа. Одежду отдам, последний кусок хлеба отдам. Кров разделю. Но дух… это единственное мое, что мне в этом мире принадлежит. Вот на этой почве мы с коммунистами никогда не сойдемся.

Она надела очки, простилась с нами и скрылась за дверью своей комнаты.

— По домам? — спросил отец Дмитрий.

Мы отправились наверх по домам. Но пока поднимались, продолжали начатый разговор.

— А я, пожалуй, и равенство приму, — задумчиво глядел на ступеньки под ногами Сережа, — уж больно неравенство… — он замялся в поисках нужного слова.

— Обрыдло, — подсказал Данила Ермолаевич.

— Вот именно, именно! В точку. В самую что ни на есть точку, Данила Ермолаевич.

В один из обычных дней на кухне царило необычайное оживление. Жарились котлеты из привезенного от Данилы Ермолаевича мяса. И вдобавок к такому знаменательному событию происходило еще нечто странное. Матушка шушукалась с Ольгой Романовной, лица у обеих были озабоченные, обе метались из канцелярии в комнату Юры с какими-то свертками, спускались, заходили в комнату под лестницей, снова несли что-то наверх, и весь этот переполох имел радостный оттенок.

Они пропустили время обеда, явились в столовую прямо под Сережин выговор и рассердили его еще больше, когда матушка начала подлизываться:

— Как хотите, Сергей Николаевич, а нужно выкроить еще одну порцию.

Сережа рассердился.

— Да где же я возьму еще порцию? Все до кусочка выверено.

— Если не получится, — заторопилась матушка, отдайте мою. Очень нужно накормить одного человека.

— Какого еще человека? — метнул искры Сережа.

Матушка воровато оглянулась, притянула к себе Сережу через окошко раздаточной:

— Пришел один… солдатик… воин. Русский! Настоящий! Из плена бежал!

— Елки зеленые! — радостно вскрикнул Сережа и стал поспешно накладывать в тарелку, — матушкину, свою ли порцию — это уже было неважно.

А через некоторое время все в доме знали, что в комнате у матушки прячется бежавший из плена советский солдат. Ванюша.

Старушки одна за другой подкрадывались к лестнице, и когда приоткрывалась дверь, заглядывали в комнату любопытным глазом, умильно улыбались, отходили на цыпочках.

— Молоденький какой… солдатик… наш.

Ванечка и вправду оказался совсем молоденьким, крепким, коренастым, с круглым добродушным лицом. Как многие советские солдаты, попал в плен в начале войны и сидел в лагере на территории Франции. Каким-то образом ему удалось бежать. И вот, передвигаясь по незнакомой стране, без языка, он чудом добрался до Парижа и смешался с толпой. Несколько дней блуждал по городу, изображал глухонемого, ночевал в метро, пока случайно не набрел на печально знаменитый особняк жеребковской команды.