Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая

— Или ты объясни все толком, или убирайся, я буду тесто месить.

Он треснул кулаком ни в чем не повинный подоконник и заорал:

— Не тебя он ходил провожать, не тебя! Меня! — и шибко ударил себя в грудь.

Я широко открыла глаза:

— Петя, я ничего не понимаю.

Секунду он смотрел на меня, вскочил, схватился за лицо и повалился с хохотом на маленький диванчик в углу. Длинные ноги его затряслись, как у припадочного. По-моему, у него начиналась истерика. Но он быстро взял себя в руки.

— Проводили тебя, ты ушла. Остались поболтать еще пару минут. И вдруг, представляешь себе, эта сволочь лезет ко мне с объятиями! Поняла?.. Да педераст он паршивый, вот кто! Я растерялся, стою, как дурак. Потом — бац — в ухо ему заехал. Он стоит и плачет. Плачет! Вот такими слезами! Я его луплю, а он плачет.

Петя окончательно расстроился, ссутулился. Сидел с опущенной головой и время от времени встряхивался, как петух после боя. Мешал ему свалившийся чуб. Я подошла, поправила его густые волосы.

— Не принимай так близко к сердцу. Наплюй, и все.

— Эх, тебе не понять. Он же такой хороший парень был, такой товарищ. Он же нормальный. Это не природа его обидела, это жизнь такая… Кончаем лицеи, колледжи эти никому не нужные. И болтаемся. А слабаку подвернется богатая сволочь и начинает обхаживать: «Идите, молодой человек, ко мне в секретари! Или не в секретари. Я сыночком стану вас называть. Взамен небольшая услуга». И на Веньку кто-то польстился. Как же, красив! Вот и свернули мозги набекрень, — он перешел к столу, стал чистить свою трубку. — А с девчонками, думаешь, лучше? Ты помнишь, была такая Анечка Смидович? Зашел я как-то раз в кафе. Сидит эта самая Анечка, размалеванная, юбка задрана, и какой-то тип ее тискает. Потом этот тип ушел. Она увидела меня, узнала, грустно так говорит: «Что, Иволгин, смотришь? Укатали сивку крутые горки. Вот, брат, до чего докатилась». А ведь она совсем молоденькая. И ты мне скажи… Вот скажи: за что? Почему мы все барахтаемся в какой-то тине и знаем — выхода нет. Все знают. Ты. Я. Татка начала понимать.

— Постой, — остановила я затянувшийся его монолог, — не все же на панель идут. Я не иду, Татка тоже не собирается. Да и ты не пойдешь в услужение к богатой сволочи, — меня вдруг разобрало зло, — я тебе больше скажу. Не так уж много наших пошло по кривой дорожке. Ну, Анечка. Да, ей не повезло, и мне ее жаль. А кто еще? А из ребят? Я, например, знаю только про одного, как твой Венечка. А кто еще?

— Ну-у, я как-то не задумывался, протянул Петя. Видно было, что он перебирает в памяти всех наших знакомых. Тряхнул головой, улыбнулся светло, — нет, правда, не знаю.

— Вот видишь, — довольная, поучала я его, — я тебе больше скажу — Константинополь.

— Что — Константинополь?

— Мы теперь взрослые, понимаем. Там проституция ради куска хлеба была жуткая. Но, ни моя мама, ни твоя мама, они же не стали как Анечка.

— Константинополь, — произнес он задумчиво, — Константинополь все же оставил отметину.

Меня бросило в жар, голос сел, я хрипло спросила:

— Что ты имеешь в виду?

— Да то и имею, — виновато посмотрел он.

Я поняла. Он намекал на мамину болезнь. Он осуждал ее. Он, мой брат, ставил мою несчастную мать на одну доску с какой-то скурвившейся Анечкой Смидович! Хотелось треснуть его по шее изо всех сил. Как в детстве. Он протянул руку через стол.

— Родная моя, я же не в укор. Это наша общая боль. Я же говорю — это жизнь наша такая…

— Никто не виноват.

Он вдруг вскочил, забегал вокруг стола, завертелся, как ужаленный.

— Да?! — он понизил голос до шепота, ткнул пальцем в комнаты, где отдыхали тетя и бабушка, — за каким чертом они потащили нас в эмиграцию? Кто их просил? Это же бред! Это издевательство над человеческим достоинством — эмиграция! А они знали, что так будет! И драпали, драпали! В Константинополь, в Болгарию, в Америку! Сюда! Старики, старухи, детвора. Ты, что, не помнишь старуху Рыжову? Кому она была нужна со своим салопом? Большевикам? Бред! Да ни один здравомыслящий человек не поверит, что можно вот так, ни с того ни с сего, идти и убивать старух и детей!

— А твой отец? Его же убили.

— Отец — это война. Он был военным, он был убит на войне.

— Ой, Петя, — сказала я, — вот ты какой, оказывается.

— А ты думала? — заглядывал он мне в лицо, — ты думала, Петя послушный покладистый мальчик? Петя вырастет и непременно, ну, прямо кровь из носу, станет инженером! Стал? Петя не может стать даже просто французом. Ты читала эту бумажку из комиссариата? Петя не может стать французом не потому, что он идиот или у него вместо головы — кочан капусты! У Пети недостает пяти килограммов веса, чтобы стать французом! Они что, всех взвешивают? Да пусть бы меня триста раз большевики повесили, чем это! В чем я, кстати, далеко не уверен, что повесили бы. Уж если большевики такие шалуны, то почему дьявольски цивилизованная Франция признает ИХ, а НАС заставляет взвешиваться перед вступлением в гражданство? Не-ет, здесь что-то не то, не так, привирают отцы эмиграции. Не про то поют! — он фыркнул носом, — «Замело тебя снегом, Россия»!