Александр Дюма - Жизнь Людовика XIV

— Невозможен? — удивилась Нейон. — Вы говорите, ваше королевское высочество, что этот брак невозможен?

— Да, — засмеялась принцесса, — я очень сожалею об этом, но «мы» дали слово и хотим его сдержать!

— Э! Боже мой! — сказала Нейон. — Сделайтесь сначала королевой, а потом вы освободите принцев из тюрьмы! Этот ответ, несмотря на всю его рассудительность, не подействовал на принцессу и она опять упустила случай сменить герцогскую корону на корону королевскую.

Отказ очень обеспокоил кардинала, оставалось предположить, что герцог Орлеанский уже очень далеко зашел в своих обязательствах перед противной Мазарини стороной, если его нельзя было обольстить таким предложением. Его высокопреосвященство накануне праздника Богоявления пригласил на обед короля, королеву и принца Орлеанского. Во время пиршества кардиналу показалось, что Гастон снова желает присоединиться к его партии, ибо герцог начал насмехаться над фрондерами. Кардинал воспользовался этим, начал смеяться и шутить над Фрондой, а придворные, которых Мазарини также пригласил, развеселились до того, что, как пишет г-жа Моттвиль, юного короля пришлось вывести в другую комнату, чтобы ему не пришлось слушать слишком вольные разговоры и песенки.

Кавалер де Гиз был, между прочим, одним из наиболее шумных и, провозглашая тосты за здоровье королевы, которая была несколько нездорова, он предложил для скорейшего ее выздоровления выбросить коадъютора из окна при первом же его появлении в Лувре. Это были только шутки, но, дойдя до того, против кого они направлялись, они произвели действия. Когда коадъютор узнал, что было сказано на его счет в присутствии королевы, он решил как можно скорее опрокинуть кардинала и употребил все свое влияние, чтобы побудить парламент к действиям. Герцог Орлеанский в первый раз остался верным партии, к которой присоединился, и это шестинедельное его постоянство было для его приверженцев чудом.

Любопытным представляется также то, что принцы знали обо всем, в Париже происходившем, и они сами деятельно приискивали средства к своему освобождению. С ними переписывались посредством двойных луидоров, внутрь которых вкладывалось письмо. Прошло более месяца, но парламент все еще не получил ответа на прошение, направленное к королеве. Наконец, 4 декабря во время общего собрания его членов прибыл курьер от регентши с известием, что ее величество предлагает парламенту послать к ней в Пале Рояль депутацию.

Депутация прибыла тотчас же. Первый президент, глава депутации, заговорил первый и вместо того, чтобы ожидать от королевы объяснения причин, по которым королева потребовала к себе парламентских чинов, начал свою речь жалобой от имени всех на то, что до сих пор не было ответа на прошение от 30 октября. Королева отвечала, что маршал Граммон выехал в Гавр с приказанием освободить заключенных, если они дадут клятву более не беспокоить государство.

Этот ответ представлялся некоторым образом отговоркой, поэтому депутаты настаивали на более положительном ответе. Королева послала их министру юстиции, который вместо ответа стал обвинять коадъютора, но так как у него тогда был кашель и он только с трудом мог говорить, то президент попросил выразить обвинение в письменном виде. Обвинение было написано заранее, а министр, показывая его депутатам, забыл, что на нем сделаны заметки собственной рукой королевы. В обвинении, между прочим, говорилось, «что все донесения, которые коадъютор сделал парламенту, были ложны и им выдуманы; „что он лгал“ (эти три слова были написаны рукой королевы); что это злой, опасный человек, который дает пагубные советы герцогу Орлеанскому; что ему отказали в кардинальской шапке; что он хвастал перед всеми, будто зажжет королевство с четырех сторон, что будет иметь под своим начальством 100 000 преданных людей, что размозжит головы тем, кто пожелает тушить этот пожар».

Чтение этой записки произвело, очевидно, большой эффект, а смертельная борьба между Мазарини и Гонди стала единственным исходом. Оскорбленный обвинением, коадъютор явился в парламент и заявил свое мнение.

— Милостивые государи! — восклицал он. — Если бы уважение, питаемое мной к тем, кто излагает такие мнения, не удерживало меня, то я бы возмутился, почему вы не уничтожили эту оскорбительную бумагу, которая была только что прочитана в нарушение всех норм этого собрания! Я думаю, что они считали этот пасквиль, который есть ничто иное, как выражение гнева кардинала Мазарини, недостойным ни их, ни меня! Они не обманулись, господа! Я отвечу словами одного древнего писателя: «В самые трудные для республики времена я не убежал из города, во времена счастливые я ничего для себя не требовал, в отчаянные я ничего не боялся!» Прошу у вас извинения, что этим я несколько удалился от предмета нашего разговора, и возвращаюсь к нему. Мое мнение, милостивые государи, заключается в том, что нужно упросить короля немедленно послать приказ об освобождении принцев, равным образом опубликовать декларацию об их невиновности и удалить от особы короля кардинала Мазарини. Я также думаю, что мы сегодня должны принять решение собраться в понедельник, чтобы рассмотреть ответ, который королеве заблагорассудится дать направленным к ней депутатам. — Речь коадъютора была принята с воодушевлением, предложение одобрено и принято единогласно.