Аркадий Савеличев - Столыпин

Орловцы в ужасе выбегали из ложементов, не по-уставному крича:

– Ваше превосходительство!..

– …прикажите атаковать!

– …смерть за смерть!..

Но не осмотревшись, еще не зная, где свои, где чужие, в атаку идти было бессмысленно.

Командир еще не поставленной на передки батареи нашел выход. Его пушкари уже заряжали турецкие пушки турецкими же гранатами и по наитию ставили прицелы на ближайшую батарею.

– Прикажите?..

От волнения командир батареи даже без чина обошелся.

Артиллерийская дуэль – это не пешая беспорядочная атака. Да и видели турки, что делается на брошенной ими батарее. Никакого плана боя у генерала Столыпина в голове еще не было, но он без тени сомнения отдал приказ:

– Всеми орудиями… и трофейными и своими… огонь…

Канонада загремела такая, что вскоре сверху от генерала Скобелева принесся вестовой:

– Генерал благодарит! Но ему сверху виднее – турки скрытно ползут по склону на вас!..

Генерал Столыпин и сам услышал подозрительный камнепад под откосом.

– Ах, скрытно! Ах, ползут!..

Командир своей, уже поставленной в капониры батареи взял под козырек:

– На картечь?..

– На картечь, капитан!

Картечные заряды были уже и у крупповских пушек. Ах, как славно подключились они к пушкам русским!..

Густо всползали турки по откосу. Как тараканы. Но густо и картечь осыпала людской сплошняк…

Он вдруг, когда поезд, дернувшись, остановился на московском перроне, выронил из рук серебряную походную чарку.

– Степан? Кровь! Откуда кровь?..

– Ваше превосходительство, вы поранились…

Старый денщик, побывавший с ним и на Шипке, вытер порезанную губу салфеткой.

Ага, поблазнилось. Генералу – да крови бояться?..

Но он не сделал и трех шагов по перрону, как подскочил московский слуга, протягивая белый лист бумаги:

– Ваше превосходительство! Не велите казнить… кровавая весть!..

Депеша, переданная с питерским курьерским поездом:

МИХАИЛ СМЕРТЕЛЬНО РАНЕН ЧТО БУДЕМ ДЕЛАТЬ АЛЕКСАНДР.

Ага, у него три сына – Михаил, Петр, Александр…

Что-то стало путаться в не молодой уже голове. Ведь давно знает эти слова: «смертельно ранен». Так обычно писал женам из ставки своего потрепанного корпуса…

Ранен?

Смертельно?..

Боже правый, но ведь нет же сейчас никакой войны!

Что-то происходило в их старинном Середникове, а что – Петр не мог понять. Ну, ладно мать – немолода уже, да и устала таскаться за мужем-генералом по Балканам; истерика, какое-то пугающее наваждение, которое руками прискакавшего из Москвы доктора уложило ее в постель. Дай бог, отлежится. Ну ладно, старикан Апухтин, по дороге в Орел застрял на скрипучих ногах в Середникове – без семьи, без жены, говорят, неизлечимо болен. Тоже отдохнет да поедет дальше. Ладненько с милой… милой, ах, проговорился в глупых мыслях! – совсем наивной Олечкой; после всех этих романсов вдруг расплакалась, да и как не расплакаться, – орловский ловелас, сам того не подозревая, переходил всякие светские границы. Мало ли что взбредет пииту! Добро, друг Чайковский еще не положил на свои гениальные ноты этот городской, надо сказать пошленький, романс, но ведь Апухтин и без Чайковского ударился в мелодекламацию – нечто среднее между трактирным песнопением и старческим нытьем. Ох уж эти незадачливые холостяки! Прогуливаясь в полном одиночестве по аллее – друзья-студиозы отстали, всем желторотым скопом, на нанятой «паре гнедых» ринулись в Москву, видите ли, «в трактир к Шустову!» – ероша сапогом первые опавшие листья кленов, он теперь уже думал о себе самом. Что происходит? Он места себе не находил. Перескакивая с аллеи на аллею и размахивая длинными руками, об острый сук боярышника сильно рассадил ладонь. Кровь и сейчас не утихала в руке… или, может быть, в сердце? Он зажимал рану сорванным лопухом и с удивлением смотрел на свою распоротую ладонь: кровь?.. Что за чепуха! Под этим раздражением каким-то издевательским тоном повторял новый, сентиментальнейший глупейший романс старикана:

Она в Середникове, впервые, конечно, с Мишей побывала. Сейчас васильки уже отцвели, а тогда все ржаное поле до спуска к реке синело. Домашний генерал, сопровождая на прогулках и раздумывая о своем помещичьем житье-бытье, по-хозяйски ворчал: «Непорядок это, сорняки. Где василек, там хлеба не жди». Как будто о хлебе насущном были мысли у Михаила. Да хоть и у него самого…