Аркадий Савеличев - Столыпин

– Не смейтесь, батенька, над старухой, а лучше поухаживайте, – вовсе без обиды заметила она.

– Что вы, ваше величество! – Гость погасил неуместный смешок. – Я пришел сюда с тяжелым сердцем, а вот отхожу маленько…

– Отхожу и я, право… Плесните с наперсточек, я в кофе добавлю.

У них случались и раньше такие приветные посиделки. Вид этой старенькой, милой женщины всегда поднимал ему настроение, а сегодня в особенности. Он точно отмерил ей «наперсточек», из которого она покапала в кофейную чашечку.

– Во здравие, ваше величество!

– Дражайший Петр Аркадьевич, я же еще раньше разрешила называть меня просто Марией Федоровной.

– Не могу… ваше величество Мария Федоровна! Что делать, видимо, я неисправимый монархист…

– Вы-то, господи? Вас при мне, не стесняясь, якобинцем зовут. Каково?

Он отмолчался. Не совать же ему нос в дворцовые сплетни.

Мария Федоровна откинулась сухонькой спиной на спинку кресла.

– Не знаю почему, Петр Аркадьевич, но я с первого знакомства прониклась к вам полным доверием. И потому выскажусь без обиняков. Знаю, во вред государю вы ничего не сделаете…

Он протестующе развел руки. Мария Федоровна показала свой характер:

– Помолчите. Послушайте лучше. Я высказала сыну глубокое мое убеждение в том, что только вы можете спасти Россию от всех ее бед. Вывести ее на верный путь. У вас есть характер… и верность взятым на себя обязательствам. Лучшего помощника моему сыну не сыскать. Говорю это в убеждении, что вы не истолкуете мои слова как слабость царствующего дома.

Она помолчала, сделав глоток из остывшей уже чашечки.

– Дайте передохнуть. Годы, годы…

– Что вы, Мария Федоровна! – невольно привстал с кресла Столыпин.

– Вот и славно, что имя мое вспомнили. – Она опять откинулась на спинку кресла. – Приглашая вас, я загодя пригласила и сына. Слово мое было единое: никакой отставки! Он было: «Но ведь говорят: у нас два царя!..» – Я ему: «Кто говорит? Откуда? Из-под немецкого каблучка?! Таким ли был твой отец?..» – Он опять: «Как вы не понимаете: Столыпин прибрал к рукам не только трон, но и всю Россию!» – Я ему: «Так и хорошо, сын мой. Безрукая Россия – это гибель наша. Давно ль отгремела революция и наступило благое затишье? Благодари Бога…»

Снова крошечный глоток из маленькой, непустеющей чашечки.

– Да, дорогой Петр Аркадьевич. В конце концов, он расплакался на моих руках… как бывало когда-то в детстве… при нашем строгом и крепком отце… Я взяла с него слово: никакой отставки! Никакой! Теперь прошу…

Столыпин чувствовал, что она хочет сказать, и ужаснулся унижению, до которого довели эту женщину дворцовые дрязги.

– Я немного помолчу, Петр Аркадьевич, – поняла она его состояние, кладя свою сухонькую ручку на его ладонь. Он в каком-то сыновьем порыве сверху потерся лбом…

Странная это была аудиенция!

– Вот так-то делаются российские дела… Теперь последнее, дорогой Петр Аркадьевич!..

Чашечка, кажется, уже была пуста, но Мария Федоровна что-то еще сглотнула, оборотясь к нему уже с мольбой в усталых, но живых глазах:

– Прошу… нет, умоляю!.. как мать своего сына: не подавайте в отставку! Заберите прошение! Не оставляйте моего безвольного сына на съедение придворным волкам! Не оставляйте!

Столыпин в эту минуту, наверно, был похож на самого Николая, вслепую выходящего из дверей. Во всяком случае, и в его руке платок оказался.

– Не оставлю. Прошение заберу обратно… если государь, конечно, того пожелает. Даю вам слово, Мария Федоровна!

– Верю, Петр Аркадьевич. Не нужно больше клятв. Успокоились? Да хранит вас Господь… и наш родовой хранитель Николай-Угодник!

Мария Федоровна своим материнским чутьем чувствовала, что это ее последняя победа над «немецким каблучком», а стало быть, и над извечной нерешительностью сына и что очень скоро и окончательно верх возьмет его упрямство…

Ее искренний и тоже упрямый собеседник это пока не понимал. Его, как всегда, пьянил успех. И вечная жажда работы!

Тем более что знаки поддержки шли с самых разных сторон. Иногда от людей, которых он и в глаза не видел, а за глаза называл террористами. Например, раскаявшийся революционер и в прошлом один из руководителей террора Лев Тихомиров прислал телеграмму:

«Приношу дань глубокого уважения до конца стойкому защитнику национальных интересов».

Да и государь после долгого и слезливого разговора с матерью повел себя как нельзя лучше. Сразу после возвращения Столыпина из Гатчины глубокой ночью, в третьем часу, на Фонтанку прискакал фельдъегерь с пакетом от царя. Разбуженный Столыпин, наспех но искренне, угостил знакомого вестника коньяком и, затворясь в своем кабинете, перекрестился пред кабинетной иконой апостола Петра. Потом уж вскрыл пакет. В нем было личное письмо Николая II аж на шестнадцати страницах! И все их он написал после возвращения от матери в остаток короткого еще, мартовского дня?!