Аркадий Савеличев - Столыпин

Он приподнял уже надетую шляпу.

Глядя ему в спину, Лопухин вздохнул: «Как скверно идет за нами наше прошлое!»

В те дни, видя в Лондоне живую и веселую дочку, он и понятия не имел, что под прошлым подводит последнюю черту Борис Савинков.

Даже министр внутренних дел и опытный сыщик полковник Герасимов уже задним числом узнали, что в Париже состоялся суд чести. Да, эсеры чтили честь выше закона. На суд чести из разных уголков эмиграции собрались Кропоткин, Вера Фигнер, в революцию вышедшая из Шлиссельбурга; несгибаемая каторжанка Брешко-Брешковская, ну, и более молодые: Виктор Чернов, Марк Натансон и Борис Савинков, конечно. Потолкались по разным частным углам, потом решительная Фигнер предложила:

– Зарубежная царская охранка за нами следит, поэтому лучше всего собраться у Бориса Викторовича. Если он не возражает.

Савинков не возражал. Но напомнил:

– Иван мой друг и боевой соратник. Я согласился стать членом суда на одном условии: если обвинение в провокации подтвердится, я сам же и должен исполнить приговор. Один! Если все это так – моя вина… Читайте письма, какие мне шлет Иван! – бросил он на стол пачку писем с хорошо знакомым всем почерком.

Да, тяжелая вещь письма…

«Дорогой мой,

конечно, судьи не историки, они обязаны выслушать и проверить все; они обязаны потребовать доказательства и от вас. Но… ведь тут не равные стороны; вы и полиция…»

«Дорогой мой,

сегодня к тебе заходил. А вчера у тебя просидел целый вечер, поджидая. Вы решили. Моя активность выразилась лишь в том, что я определенно высказывал желание, чтобы ты непременно участвовал в суде, как ты этого хотел».

– Да, я хотел. Но еще раз напоминаю – условие!

Все почему-то посмотрели на карман его отлично сшитого английского сюртука.

– К сожалению, Борис Викторович, с Азефом покончено. – Вера Фигнер склонила голову. – Бурцеву мы верим. Вашей вины нет. Меня в свое время подставил такой же друг-провокатор… забудем его фамилию, тем более что он расстрелян. Такова наша жизнь.

– Приходится, конечно, сожалеть. – Князь Кропоткин старчески покашлял. – Но что говорит бывший директор департамента полиции сенатор Лопухин? Зачитайте-ка, у кого глаза получше.

Зачитали. Прежде чем выдать дочку, у Лопухина потребовали письменных показаний. Они были убийственны… и мерзки по своей меркантильности.

«Получая 500 рублей в месяц, он требовал у меня 600…»

– На пропитание бренного тела! – заметила Фигнер, по тюремной привычке не любившая жирных людей. – Наши люди есть и в полиции. Вот какое досье там хранится: «Толстый, сутуловатый, выше среднего роста, ноги и руки маленькие, шея толстая. Короткая. Лицо круглое, одутловатое, желто-смуглое; череп кверху суженный; волосы прямые, жесткие, темный шатен. Лоб низкий, брови темные, глаза карие, слегка навыкате, нос большой, приплюснутый, скулы выдаются, губы очень толстые, нижняя часть лица слегка приплюснутая…»

– Но это – портрет провокатора… и подлеца, которого надо отправить на виселицу! – не выдержал Нотансон.

– Виселица в наших условиях неприемлема, – поправил Савинков. – Браунинг! Я один управлюсь.

Все помолчали, выпили по бокалу вина. Прежде чем у старейшего террориста, князя Кропоткина, сорвались неизбежные слова:

– Нет, Борис Викторович, это уже убийство. По нашей традиции – всегда тройка… уж не обессудьте… кхе-кхе…

Его решительно поддержали:

– Тройку!..

В нее вошли Виктор Чернов, Николай Ракитников и Борис Савинков. Он недолюбливал излишнюю в таких делах интеллигентность Ракитникова, сомневался в твердости Чернова, но отказать в доверии никому не мог. Тем более Чернов – главный теоретик партии и, по сути, нынешний ее руководитель. Ни Брешко-Брешковская, ни Фигнер, тем более Кропоткин уже не могли нести такую сумасшедшую практическую нагрузку. Заправлял делами партии молодой и велеречивый Чернов.

Из-за его-то болтливости и мешкотности Савинков и опоздал со своим браунингом на целых полчаса. Азефу достало этого времени, чтобы похватать в отеле сонную семью, скопленные за долгие годы иудины деньги – и навсегда скрыться из глаз полиции и проданной им партии, которой он нанес невосполнимый моральный урон…

Еще больший урон, а точнее смертельный пинок получил его благодетель Алексей Лопухин…

Дело получило такую огласку, что его не мог замять гимназический друг Столыпин. Да и с какой стати? Все это происходило еще до его назначения министром внутренних дел.