Эдвард Радзинский - Наполеон

Мы подплывали к Каннам. Потянуло ветерком, запели птицы, начало вставать солнце. Птицы!.. Это мой орел взмывал над перепуганными насмерть монархами, над Венским конгрессом!

И Конгресс поспешил объявить вне закона императора, коронованного Папой. Что писали в эти первые дни во Франции наши газеты! «Корсиканское чудовище, тиран…» А что обещали жалкому королю мои маршалы! Герцог Эльхингенский клялся Бурбону привезти меня в железной клетке. Сульт, ставший военным министром короля, разрабатывал диспозицию моего пленения…

А в это время те самые крестьяне, которые еще вчера мазали дерьмом мое чучело, сейчас, увидев меня… Восторг! Слезы! Это была встреча блудных сыновей с отцом, который сам нашел их – к ним вернулся! Я не ошибся. Прекрасная Франция хотела возврата величия – я отучил ее жить в унижении!

И наступил самый прекрасный день моей жизни… да наверное, и всего жалкого века, осиротевшего нынче без моей славы, навсегда потускневшего без моей дерзости. Еще там, на острове, бессонными ночами я мечтал, как это случится. Так и случилось! С горсткой солдат, окруженный толпой крестьян, которые шли со мной на возможную смерть, как на праздник, я увидел вдали их. Наконец-то! Это были войска, посланные меня арестовать. Они построились в каре и ждали…

И тогда я велел остановиться – и крестьянам, и своим солдатам. Приказал им опустить ружья. Сказал: «Теперь – мое дело!» И пошел вперед.

В стареньком зеленом мундире, в треуголке и наброшенном на плечи плаще я шел к тем, кто еще вчера были моими солдатами. Я сразу их узнал… вчерашних моих сыновей… потому что все солдаты – мои дети! Это были солдаты Пятого полка.

Раздалась команда: «Целься!» Они вскинули ружья. Я видел командовавшего ими офицерика, совсем молоденького, видно, из этих новых – «приехавших», не нюхавших пороха аристократов. Я подошел совсем близко… какие бледные были у них лица, как дрожали ружья в их руках…

«Пли!» – закричал каким-то жалким голосом офицер. Но они стояли недвижно.

И тогда, распахнув сюртук, я сказал: «Солдаты Пятого полка! Кто из вас хочет стрелять в своего императора? Стреляйте!»

И они, рыдая, бросились ко мне. Они целовали мне руки… Помню двоих – упав на землю, они обнимали мои колени!

Так начался великий марш на Париж, равного которому нет в истории. Я только стучал табакеркой в крепостные ворота – и они послушно распахивались передо мной. Фейерверки, ликование… и слезы на глазах людей… И, обгоняя меня, в Париж летели слухи о неприступных крепостях, сдававшихся без боя своему императору. Такой был народный восторг!

Толпа, как море – так же изменчива… И вскоре мой неверный маршал, поклявшийся королю доставить меня в железной клетке, вынужден был заявить: «Я не могу двумя руками остановить движение океана!» Ней присоединился ко мне, мы обнялись, и все было забыто!

Правда, угощая его изысканным обедом, я все-таки спросил у «храбрейшего из храбрых», заботливо подливая ему вина:

«А чем собирались кормить меня вы в уготованной мне железной клетке?»

И герцог Эльхингенский, созданный мною герцог, прошедший кровь и смерть, заплакал от унижения. И я задал ему еще один вопрос:

«Вы понимаете, что теперь мы навсегда вместе – до гроба?»

Уже на Святой Елене, когда император узнал, что великого маршала расстреляли ничтожные Бурбоны, он почти с ужасом сказал: «Как часто случайно оброненная мною фраза становилась пророческой!» И все представлял, как расстреливали славу Франции в Люксембургском саду…

– Так в пирах и радости, без единого выстрела, я шел к своей столице. Оттуда все время приезжали вчерашние сподвижники, спешили присоединиться ко мне, привозили парижские слухи.

Мне донесли, например, что Шатобриан умолял короля остаться в столице. «Мы укрепимся в Венсеннском замке и приготовим Париж к обороне. Да, скорее всего, мы погибнем, погибнете и вы, – обрадовал он короля, – но ваша гибель станет бессмертием Бурбонов!..» Он говорил с королем об истории! Но что могли понять выродившиеся Бурбоны?!. История! Слава! К чему им? Набить брюхо, по…ся, в сытости и богатстве помереть от старости… вот и вся мечта! И вскоре король, уже успевший объявить, что смерть за народ будет достойным финалом его жизни, поклявшийся «умереть только на французской земле», бежал прямиком в Тент.

Въезжая в Париж, на мартовской дороге я увидел много ворон… и вспомнил о бежавших Бурбонах. «Монитер», еще вчера меня проклинавший, вышел с карикатурой: орлы влетали в Тюильри, откуда поспешно убегали надутые индюки!.. За девятнадцать дней, не сделав ни единого выстрела, не пролив ни капли французской крови, я вернул себе империю. Фантастика? А что не фантастика в моей судьбе?