Николай Костомаров - Кудеяр

Пристав дал знак, и Вишневецкий вышел со своими атаманами.

Князя провели через сени и крыльцо в так называемую Малую Избу, против дверей Благовещенского собора. Там, у входа, Вишневецкий увидел давно знакомого ему дьяка Ржевского {3} 3 Дьяк — не чин, а прозвище Матвея Ивановича Ржевского, стрелецкого головы (поэтому следует писать — Дьяк). Участник казанского взятия 1552 г., он позднее возглавлял походы на крымские улусы по Днепру (в 1556 и 1557 гг.) и Дону (в 1557 г.). В 1556 г. Дьяк Ржевский ходил с каневскими казаками под Очаков. , бывшего его товарища в недавних битвах с татарами. Они поцеловались как давние приятели. В Избе посредине стоял стол, за которым сидело трое сановников. При входе князя они встали из-за стола и подошли к нему. То были: князь Андрей Михайлович Курбский, Алексей Адашев и брат его Данило {4} 4 Приближенные Ивана Грозного, входившие в состав, как принято считать, неофициального правительства, названного впоследствии А.М.Курбским "Избранной радой". Несколько позднее описываемых событий их постигла опала: умер в ссылке в Юрьеве в преддверии расправы А.Ф.Адашев (в 1560 г.), казнен его брат Д.Ф.Адашев; бежал (в 1564 г.) к Сигизмунду II Августу А.М.Курбский, на долгое время став политическим противником и соперником Ивана Грозного в блестящем публицистическом поединке, известном как переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. .

Алексей Адашев был человек лет тридцати пяти, с овальным длинным лицом, с белокурыми, плотно остриженными волосами и с небольшой клинообразной бородкой. Чрезвычайное благодушие светилось в кротких голубых глазах его. Он постоянно держал ресницы опущенными вниз, а когда взглядывал на того, с кем вел разговор, то, казалось, видел насквозь, что у другого на уме. В Москве говорили, что Адашев сам никогда не скажет неправды и перед Адашевым другому трудно было солгать: слова не скажет, только взглянет и пристыдит. Он был одет в черный суконный кафтан без всяких украшений, а на ожерелье его рубахи не видно было ни золота, ни жемчуга, как бывало тогда у знатных людей, только виднелись красного шелка узоры, вышитые его женою. Брат его, Данило, был одет пощеголеватее. В его круглом румяном лице светилось столько же добродушия, сколько живости и удальства. Наружность Андрея Михайловича Курбского показывала иного человека, чем оба Адашевы: его высокий рост, открытый большой лоб, гордый и вместе приветливый взор, величественная поступь обнаруживали в нем человека, хорошо помнившего свой род и своих предков, человека, для которого не было ничего тяжелее, как сгибать шею перед кем бы то ни было.

— Бог благословит приход твой! — сказал Алексей Адашев Вишневецкому.

— Радуемся, и радость наша не отнимется от нас, — сказал Курбский, — понеже узрехом посреди себя не яко гостя и чужеземца, а яко единоземца и товарища родоименитого, доблестного воителя, его же слава прошла не только по нашим российским пределам, но достигла отдаленных стран — германских, римских, гишпанских, на него же возлагают упование сыны христианские.

— Наш, наш князь Димитрий Иванович, — говорил Данило Адашев, — пришел к нам, не пожалеешь. Здесь у тебя будут други верные. Вот, как я приезжал к тебе от царя-государя, тогда мы вели беседу и говорили: как бы ты был наш! Теперь сталось так. Теперь праздник у нас на всю Русь!

Все обнимали и целовали Вишневецкого. Вишневецкий представил своих четырех атаманов, назвавши их по именам, потом сел с боярами за столом; атаманы сели поодаль на скамьях. Курбский начал:

— Государь-царь выслал нас на разговор. А нам прежде тебя бы послушать да из твоих уст узнать о славных подвигах твоих.

— Какие подвиги! — сказал Вишневецкий. — Коли б и вправду что было сделано, то надобно все Богу приписать. А мне про себя сказать хорошего нечего. Разве своей неудачей хвалиться.

— Что же, — сказал Данило, — апостол Павел хвалился немощами, а твои немощи и неудачи славнее иных побед.

— Кто не слыхал, — сказал Курбский, — как ты отбивался от многочисленных крымских орд на Хортице!

— А все-таки покинул Хортицу, — прервал Вишневецкий, — оттого что великий государь не прислал помощи впору, а тут король пишет: сведи казаков с островов. Вот Днепр опять в руках у поганых. Но дело поправится, если на то воля царская будет. В Крыму уже два года хлеб не родился; во всей орде траву выжгло; лошади пали; на скот падежей на людей мор. Теперь бы и ударить на поганых. Достался бы его царскому величеству весь Крым со всею степью; освободились бы христианские люди в Крыму, а их еще немало: станем мотчать (медлить) — ино поганые детей их побасурманят, и души христианские пропадут. Государь-царь ко мне паче меры милостив: подарил мне Белев с волостями; но я не за своею корыстью приехал; у меня своих волостей довольно: все готов отдать за избавление братий своих, христиан, от поганых. Приехал я того ради, чтобы со своими казаками, вместе с вами, против неверных биться и царскому величеству крымский юрт покорить, а ему, великому государю, вся наша Украина готова челом ударить в вечное подданство.