Любовь Воронкова - Сын Зевса

Филипп осадил Перинф, но взять его не смог. Византий прислал Перинфу помощь. Филипп упорно продолжал осаждать Перинф, и победа его была уже близка, город изнемогал…

Но на помощь городу подоспели наемники персидских сатрапов из Малой Азии. Они привезли в Перинф оружие и припасы. Наемники с боем прорвали македонскую блокаду и вошли в город.

Филипп не отходил. Его тараны гулко били по стенам, били неустанно, не переставая, и этот грохот разносился по городу, как удары смерти, которая стучится в Перинф.

Стены наконец были пробиты, и македонские войска ворвались в город. Перинф защищался отчаянно. На улицах были сделаны заграждения; стрелы, дротики, камни летели из каждого дома, с крыш, с гребня городских стен. Бились на каждой улице, заливая кровью родные пороги…

И отбились. Филипп оставил Перинф.

Филипп оставил Перинф. И тут же, еле переведя дыхание, бросился на Византий. Он надеялся застать его врасплох.

Но Византий запер перед ним ворота.

Филипп осадил город. Изо дня в день, из ночи в ночь македонские войска таранили Византий, домогаясь сдачи. Но город не сдавался, ему помогали афиняне и жители эллинских островов — хиосцы, родосцы, косцы…

А в Афинах по-прежнему, только еще более гневно, гремели против Филиппа обличительные речи оратора Демосфена:

— …Он видел, что мы более всех людей пользуемся хлебом привозным, и потому, желая овладеть подвозом хлеба, стал требовать, чтобы византийцы приняли участие в войне против нас. Но те отказались. И он, устроив заграждения перед городом и подведя осадные сооружения, начал осаду!

Стены Византия были крепки, тараны никак не могли сокрушить их. Очень сильно заботила Филиппа и казна, которая истощалась столь долгой осадой. Подступала прямая нужда в деньгах: Филипп видел, что скоро ему не на что будет содержать войско.

И тогда он пошел на крайность. Он захватил в море сто семьдесят круглых купеческих кораблей и распродал их груз. Так он запасся средствами для дальнейшей войны.

— Разбойник! Морской разбойник!

Филиппа не очень-то расстраивала брань, которой осыпал его Демосфен. Царь лишь посмеялся бы над его криками, если бы Афины не послушались Демосфена и не ввязались бы в его войну с Византием.

Но Афины ввязались в эту войну, они начали помогать Византию, они мешают Филиппу!

И Филипп отправил в Афины гневное письмо. Давно прошло то время, когда он так боялся их вражды и так искал их дружбы.

«Филипп совету и народу афинскому привет! Хотя уже много раз я присылал к вам послов, чтобы обеим сторонам соблюдать присягу и договоры, вы не придавали этому никакого значения. Вот поэтому я почел нужным направить к вам письмо о тех делах, в которых вижу нарушение своих прав».

Филипп перечислил все обиды, причиненные ему Афинами, он привел длинный ряд тяжелых обвинений в ненависти, несправедливости, предательстве. И закончил письмо так:

«…Я с полным правом буду обороняться против вас и, взяв богов в свидетели, разрешу наш спор с вами».

В Афинах негодовали:

— Вот как! Это, значит, не он ворвался в нашу область и нарушил договор?! Это, значит, не он, а мы нападаем, а он только обороняется?!

Афиняне в ответ на это письмо объявили Филиппу войну. И в гневе повалили плиту, на которой был написан договор о мире с македонским царем.

И война с Афинами, прерванная было Филократовым миром, когда было принято решение о том, что «каждый должен владеть тем, что он имеет в данное время», загорелась снова.

Осада Византия затянулась.

Филипп осаду не снял. Но, чтобы не держать все свое войско в бездействии около Византия, отобрал самых сильных и храбрых воинов и отправился с ними на завоевание соседних городов…

Александр в это время стоял во главе македонского царства и тех войск, которые были оставлены ему для защиты Македонии.

Александр, приняв государственную печать, сразу почувствовал себя взрослым. В его голосе появился повелительный тон, его распоряжениям никто в доме не смел прекословить.

За три года жизни в Миэзе Александру редко приходилось встречаться с матерью. Теперь же, встретившись, он с печалью заметил, что мать постарела, стала как-то меньше ростом, хотя держалась по-прежнему царственно и надменно.

Но вся ее надменность пропала, когда она увидела сына. Олимпиада поспешила ему навстречу, протянула к нему руки, в черных глазах ее заблестели звезды.

— Сын мой, Александр! О, сын мой, Александр!