Иван Клула - Екатерина Медичи

Царица-убийца Аталия высокомерно глумится над общественным мнением:

Благодаря Перро, взявшему эту историю у Давила, в народных сказаниях французов появляются два противоположных образа – вдовы-мачехи и доброй принцессы-феи.

Привыкшие к этой удивительной галерее принцесс и королев, современники Людовика XIV были не особенно удивлены обвинениями в адрес Екатерины Медичи в безбожии, колдовстве, ничем не сдерживаемом стремлении к власти. В своей Истории Франции серьезный отец Даниель считает своим долгом напомнить об этих обвинениях, но предостерегает своих читателей: «Мне всегда казалось несправедливым и неуважительным по отношению к памяти государей изображать их в глазах последующих поколений людьми гнусными, основываясь на двусмысленностях и на их поступках, мотивов и побудительных причин которых никто не знал и которые могли быть совершенно обоснованными». [7]

Так же сдержанны историки-священнослужители – отец Фелибьен и отец Лобино, аббаты Ансетил и Кавейрак. Их задача – защитить традиционный «порядок» и его основы, повиновение и религию от дерзких «просвещенных умов». В первых рядах – Вольтер, драматургия которого, впрочем, прославляет страстных королев, а в своем Эссе о нравах он становится хулителем двора Валуа и Екатерины. Своим авторитетом король философов скрепляет легенду о Екатерине. Регентша-иностранка на практике применяет максиму Макиавелли: «Никогда нельзя совершать преступление наполовину». Женщина, жадная до удовольствий, суеверная, она чувствует себя как рыба в воде при продажном дворе, среди заговоров, астрологов и колдовства.

Екатерина сохраняет свой авторитет в эпоху Реставрации. Так, ее прославляет Бальзак, а приписываемое ей преступление – Варфоломеевская ночь – провозглашается спасительным деянием. В фантастическом рассказе Два сна (1828) он дает ей слово: «Так вы считаете, что мною руководила ненависть, что мной управляли только месть и ярость?» Она снисходительно улыбается: «Я была спокойна и холодна, как сам рассудок. Я приговорила гугенотов к смерти безжалостно, но и без горячности – они оказались гнилым апельсином в моей корзине». Потом еще дважды – в 1836 году в романизированных эпизодах и в 1842 году – в «философском» размышлении – восхищенный Бальзак снова возвращается к образу Екатерины: государственный деятель, великая королева и в то же время исключительная женщина, она спасла корону Франции, обуздав «самую бесплодную из ересей».

Бальзак пользовался теми же источниками, которые были известны еще в XVIII веке. Однако благодаря гигантской работе ученых были открыты хроники и мемуары, дипломатические депеши и реляции. В них высказываются суждения, больше похожие на отпущение грехов: религиозные страсти и народные волнения более достойны порицания, нежели Екатерина, заявляет Эрнест Шарьер в томе III своего труда Переговоры Франции в Стране Восходящего Солнца (1853). Необходимо уничтожить ученицу Макиавелли,[8] манекен по имени Медичи, с которым долго мирились. Он добавляет, что в своей частной переписке она предстает как «женщина простая, добрая и почти наивная… у которой был главный талант – материнская любовь, и именно ему она обязана своими политическими достоинствами». Удивительное дело: новые знания воскрешают легенду. Шарьер стремится превратить свой сборник документов в нетленный памятник, возведенный во славу королевы. Величие, нравственная красота Екатерины таковы, что «ни в одной истории никакой страны невозможно найти подобного характера, она, как Гекуба современности, присутствует при уничтожении своей семьи и на себе держит всю тяжесть колеблющейся королевской власти».

Сравнить Екатерину с великой и сердобольной вдовой Приама! Для Мишле, начавшего крестовый поход против всех угнетателей Истории, это уж слишком. «Колиньи, – пишет он в 1856 году, – это герой долга, совести». По сравнению с ним, королева-мать – ничто: «Она была практически безынициативна, никакой дерзости, даже для того, чтобы совершить зло… У нее было сил не больше, чем чувств и темперамента». Ее единственное извинение, что «она была самкой, которая любила своих детей». В отличие от него протестант Гизо, считавший королеву «осторожной, здравомыслящей, эгоистичной», кажется образцом умеренности; историограф знаменитых женщин Имбер де Сент-Аман более снисходителен: пороки ее времени «отражаются на ней. Она была скорее их жертвой, чем вдохновительницей». Историки искусства восхищаются итальянкой XVI века, оказавшейся на земле Франции. Они не могут отказать себе в удовольствии найти извинения для королевы: «Екатерина – ни исключение, ни чудовище», – пишет Анри Бушо. Она на себе испытывает действие закона человеческих желаний: не взирая на безразличие окружающих, любить самого себя; заставить других бояться, когда сам испытываешь страх. Теперь, в конце XIX века, никто больше не верит в абсолютное коварство Екатерины. Гюстав Ле Бон, исследовавший психологию толпы, говорит: «Варфоломеевская ночь была не королевским преступлением, а народным».[9]