Н. Северин - Последний из Воротынцевых

Воротынцев стряхнул наконец с себя оцепенение, овладел нервами и с обычной сдержанностью приказал ей встать с колен, перестать плакать и внимательно выслушать его.

— У меня есть причины желать скорее пристроить тебя, — начал он, — да, да важные причины, и я очень жалею, что не позаботился об этом раньше. Не случись того прискорбного обстоятельства, которое произошло сегодня, ты была бы уже помолвлена с бароном Фреденборгом. Но, к несчастью, теперь, может быть, уже поздно, и баронесса, чего доброго, не захочет, чтобы ее сын женился на тебе, — прибавил он с горькой усмешкой.

— Мы разорены? — спросила девушка.

— Все это со временем уладится, конечно, — заявил он, хмурясь и отворачиваясь от пытливого взгляда, — но теперь пока планы мои относительно Фреденборгов расстроены. — И, помолчав немного, он поднял голову и, глядя на дочь в упор, произнес отрывисто и резко: — Вот и все, что я могу сказать тебе, про остальное не смей допытываться. Оставь меня, я устал, мне нужен покой.

Марта вышла из кабинета в еще большем волнении, чем тогда, когда входила сюда, и с еще большей тоской в душе.

Время шло. Наступили ясные, летние дни, но для нее горизонт не прочищался. Все мрачнее сгущалась вокруг их дома атмосфера мрачных предчувствий, безотчетного страха и жутких ожиданий чего-то ужасного и неотвратимого.

Все в доме испытывали более-менее то же самое — и те, кто знали, в чем дело, и те, которым, как Марте, только часть истины была открыта, и те, которым ровно ничего не было известно; все ходили растерянные, подолгу забываясь в праздных размышлениях о том, что с ними будет, когда все рухнет, и, не отдавая себе отчета, в чем именно будет состоять грозящая им катастрофа, все были убеждены, что никому от последствий ее не спастись.

Гувернер с гувернанткой перешептывались между собой о новых местах, которые им легко было бы найти в лучших домах города. Марья Леонтьевна молчала и молилась усерднее обыкновенного; старшие слуги, с Михаилом Ивановичем во главе, теряли энергию, бдительность их со дня на день ослабевала, и дворня, не чувствуя больше над собою прежней узды, вольничала напропалую.

— И что это он так долго барыню с детьми на дачу не отправляет? — сказала однажды мужу Маланья, когда он ей описывал неурядицу, царившую у них в доме. — Сняться бы им всем скорее с места да вояж себе какой ни на есть подальше устроить; самое разлюбезное было бы теперь для всех дело.

— Велел на дачу собираться. В субботу люди выезжают, а в воскресенье барыня с детьми, мусью и мадамой. А сам в городе остается. Сидит теперь по целым дням, запершись в кабинете, никого не велит к себе пущать. И, по всему видать, нездоровится ему; вчера за дохтуром посылал.

— Нашел время хворать, нечего сказать, — проворчала Маланья сквозь зубы.

— Скрывает про нездоровье-то. Не велел ни барыне, ни барышне сказывать, что лекарство пьет. Барышня вечор допытывалась у меня про него. «Бросьте, — говорю, — сударыня! Папенька разгневаются, коль узнают, что вы изволили про них расспрашивать. Они важными делами заняты и не желают, чтобы их беспокоили». Ну, а барыня, та еще ни о чем не догадывается.

— Где такой курышке догадаться, — презрительно усмехнулась Маланья.

То, что происходило в доме барина, так страстно интересовало ее, что она с бранью накидывалась на мужа, когда он долго не являлся к ней с донесением. Когда так случалось, что Михаилу Ивановичу два-три дня не удавалось выбрать свободную минуту, чтобы прибежать на Мещанскую, она выходила из терпения и посылала за ним прислугу.

Детей она давно отправила на дачу, а сама только и жила что мыслями об Александре Васильевиче да о пакостях, происходивших в подмосковной, откуда по временам и на Мещанскую заносились вести. Каждый раз, когда приезжали оттуда с донесением от управителя, барин, выслушав доклад, препровождал докладчика к Маланье, но сам до сих пор не изъявлял желания перетолковать с нею, и ей волей-неволей приходилось покоряться его капризу.

Прошло еще недели две, пыльных и душных, в опустевшем Петербурге.

Александр Васильевич уже полтора месяца как жил один-одинешенек в своем городском доме, а Маланья томилась жгучим любопытством и тревогой в десяти минутах ходьбы от него, как вдруг случилось обстоятельство, заставившее ее решиться на отчаянную меру. Через квартального, с которым она водила знакомство, с тех пор как сделалась домовладелицей, Маланье стало известно, что в полиции наводят о ней справки. Справлялись про то, куда она ходит и кто у нее бывает, не получает ли она писем с почты да не останавливаются ли у нее приезжие из провинции.