Н. Северин - Последний из Воротынцевых

— Так вот поди ж ты. Уж мы честью ее с Мариной Саввишной просили: «Развяжи ты нас, Христа ради, сознайся, что ты положила письмо!» Стоит, как истукан, и молчит. Те обе, Василиса с Марьей, во всем повинились, все рассказали. Им, поди чай, сегодня, вот как барин встанет, и развязка будет.

— А что с ними сделают? — полюбопытствовал Петрушка.

Михаил Иванович вынул из кармана своего. камзола серебряную табакерку, нюхнул из нее и, презрительно фыркнув, с усмешкой заметил, что женского пола в солдаты не берут, значит, одно только остается — сослать куда-нибудь подальше, в оренбурскую деревню либо в вологодскую.

— Ну, а на дорогу посекут, конечно, для примера, значит, — прибавил он деловитым тоном. — Эх, кабы у нас с Хонькой руки-то не были связаны, давно бы всей этой маяте конец!

— Да с чего это вдруг барин пожалел ее, мерзавку эдакую? — спросил Петрушка.

— Какая там жалость! Наш жалости не знает. Еще не родился тот человек на свете, который разжалобил бы его. Нет, тут другая причина, — ответил Михаил Иванович. — Запороли мы с ним так, при допросе, одну старуху до смерти, ну, вот и опасаемся теперь.

— Какую старуху?

— Там одну… далеко отсюда. И уж давно, когда барин еще молоденьким был, — уклончиво проговорил камердинер и снова, глубоко вздохнув, надолго смолк.

Вспоминал ли он про оргии в Яблочках во времена царствования там подлой женки Дарьки с ее разбойничьей шайкой или кровавый эпизод в Федосьей Ивановной? Пришло ли ему на ум воспоминание о том, как он слюбился с Малашкой, в то время как барин его разыгрывал идиллию с барышней-сиротой под зелеными душистыми сводами заглохшего парка? А может быть, в памяти его воскресла сцена таинственного венчания в ветхой деревенской церкви? Дрожащий от страха священник в старенькой ризе; удрученный тяжелыми предчувствиями и недоумением Бутягин с женой, робко жавшейся в темном уголке у запертой двери, а перед аналоем красивая и надменная фигура иронически усмехающегося молодого барина и бледная, как призрак, трепещущая невеста?

Начинает теперь пошевеливаться в гробу этот призрак, начинает их беспокоить. И кому это понадобилось воскрешать эту давно похороненную, давно забытую старину?

— Да я бы эту чертовку Хоньку до тех пор сек, пока она мне все до крошечки про этого дьявола, что ей письмо дал, не рассказала бы! — проворчал Михаил Иванович вслух после более чем получасового молчания.

— Уж и я бы тоже поприжал ее как следует, — подхватил Петрушка и хотел еще что-то прибавить, но остановился, прислушиваясь к стуку, раздавшемуся вдали.

— Это девки из людской прибежали, дверью из сеней хлопнули, — заметил Михаил Иванович. — И ведь знают, что господа почивают, а шумят, паскуды эдакие.

— Казачки бегут, — воскликнул Петрушка, кидаясь в коридор, а вслед за тем раздался его голос, хриплый с перепугу: — Михаил Иванович, пожалуйте сюда!

Камердинер поднялся с места и направился к коридору. Тут он увидел группу из двух казачков, экономки, Мавры и еще пяти-шести человек, оживленно шептавшихся между собой в противоположном конце коридора.

У Михаила Ивановича мороз по коже подрал от жуткого предчувствия при виде этих людей, но это не помешало ему напустить на себя важность и сделать строгий выговор Петрушке:

— Чего орешь, болван? Отсюда все к барину слышно. Ступай в переднюю. Дверь-то с крыльца открыта, долго ль кому-нибудь с улицы забраться? Ну, ступай, ступай! — прибавил он сурово, указывая пальцем на дверь в переднюю, и тогда только пошел дальше, когда Петрушка, беспрестанно оглядываясь назад, побрел туда, куда посылали его.

При появлении старшего камердинера в толпе произошел переполох, шепот усилился, все заговорили разом, боязливо понижая голос, жестикулируя и перебивая друг друга.

— Яшка, у тебя письмо-то, подай!

— Надо прежде про Хоньку.

— Надежда Андреевна, скажите вы!

— Подайте прежде письмо, письмо важнее.

— Письмо подождет, а это такое дело…

— Той же минутой надо доложить.

— Кто увидал первый, тот пусть и доносит.

— Лушка.

— Где она? Лушка, вылезай, постреленок! Я те задам!

— Я здесь, дяинька, — пискнула девочка лет восьми, вылезая из угла за дверью.

Она дрожала, как в лихорадке. Глаза ее в безумном ужасе бегали по сторонам, как у травленого зверя, лицо было красно и вспухло от слез или от побоев, которыми несколько минут перед тем, по всей вероятности, встретили принесенную ею весть из чулана, в который была заперта Хонька. Ее стали теребить и толкать вперед, она упиралась, а тем временем Михаил Иванович подошел.