Н. Северин - Последний из Воротынцевых

— Кто такой? — захлебываясь от любопытства, спросила Марина, которая была родом из того же места.

— Не знаю, мужик тамошний. Хоньке крестный, говорят.

— Он, верно, письмо-то ей и дал, чтобы барину в кабинет положить?

— Понятно! С доносом, говорят, письмо-то, на управителя. Крестный Хоньке и лепешек от матери принес. Ведь вот девки каторжные. Все видели, что она лепешки жрет, и хоть бы которая мне словом обмолвилась: «Обратите, дескать, внимание на Хоньку, Надежда Андреевна, знакомство с кем-то завела, лепешки жрет».

— И мне было невдомек, — созналась Марина и спросила у экономки, как она думает поступить. — Сами, что ли, станете их допрашивать, или Михаилу Ивановичу препоручите это дело?

— Нет, уж пусть Михаил Иванович; мне дай Бог с этим чертенком, Хонькой, справиться. Улики налицо, а все-таки надо, чтобы сама созналась.

— А тех-то кто допытал? Неужто Лизаветка?

— Нет, тех Митька подстерег, когда они того мужика в щелку через забор высматривали.

— Хоньку таперича караулить надо, — заметила Марина.

— Уж это беспременно. Я ее в чулан под черной лестницей запру. Пусть там ночь-то просидит, а утром опять начну допрашивать.

— Стащить бы ее в старую баню да посечь хорошенько, небось под розгами созналась бы, — проговорила горничная.

— Там видно будет, — ответила экономка.

На следующее утро, подавая барышне умываться, Марина сообщила ей, что Каролину Карловну (так звали по имени и отчеству мадемуазель Лекаж) позвали к барину.

У Марты екнуло сердце. Накануне вечером, наплакавшись, она крепко заснула и, так сказать, заспала свое горе, но сегодня с первых же слов Марины опасения с новой силой пробудились в ее душе: и опять ей сделалось так невыносимо грустно, что слезы подступили к горлу.

— Поздно вернулась вчера Каролина Карловна домой? — спросила она.

— Не так чтобы уж очень поздно, но вы уж изволили почивать, — ответила Марина. — Маменька приказали посмотреть, я к вам вошла, вижу — вы не слышите, и ушла.

— Зачем маменьке было знать, сплю ли я или нет?

— Не могу знать. Как гости уехали, к ним в уборную папенька изволили пройти и с полчаса там пробыли, а как вышли оттуда, маменька и приказали мне посмотреть, почиваете вы или нет.

Каждое слово служило для Марты подтверждением ее предчувствий,

У нее мурашки пробегали по телу от страха. Однако она и виду не показывала, что трусит, и, вспомнив, что у них сегодня танцевальный вечер, спросила, какой туалет приказала приготовить ей мадемуазель Лекаж.

— К вечеру белое с розанами, а теперь Каролина Карловна приказали подать вам голубое шелковое. Сейчас Лизавета Акимовна прибегала сказать: с визитом барыня с барышней поедут. Приказано, чтобы карета была к двенадцати часам у крыльца. Теперь скоро десять.

Она подала барышне батистовый вышитый пеньюар и растворила перед нею дверь в гостиную, где был сервирован чай на круглом столе с мраморной доской. Марта машинально села за серебряный самовар и начала разливать чай.

Никогда мать ее не ездила с визитами на второй день праздника. Обыкновенно так было: первые три-четыре дня Марья Леонтьевна принимала гостей, а в конце недели отдавала визиты только самым почетным из посетивших ее дом, по списку, составленному Александром Васильевичем. К кому же посылает он их сегодня? Неужели к баронессе? Как ни старалась Марта отогнать от себя эту мысль, она не переставала упорно возвращаться к ней.

Мадемуазель Лекаж, с которой она обыкновенно пила утренний чай, не возвращалась. Более часа держал ее в кабинете Александр Васильевич. О чем толкует он с нею? Неужели только о том, как заставить Марту держать себя приличнее в обществе и не насмехаться над ухаживавшими за нею молодыми людьми? Ну, а с маменькой он о чем говорил вчера вечером? Все о том же? Не может быть!

Мадемуазель Лекаж вернулась наконец из кабинета. Она крепко поцеловала свою воспитанницу, причем с какой-то странною пытливостью заглянула ей в глаза, и, заметив любопытство, загоревшееся в них, заболтала с неестественной живостью о посторонних предметах: рассказала про знакомых, у которых она провела вчерашний день, спросила про Полиньку и про ее отца и начала было объяснять, почему она вчера позже обыкновенного вернулась домой, но тут Марта с раздражением прервала ее:

— Папенька мною недоволен; он не сказал вам за что?

Этот неожиданный вопрос немного смутил француженку и, как всегда в подобных случаях, прежде чем отвечать, она вынула из ридикюля золотую табакерку, извлекла из нее щепотку и проворно втянула ее в себя носом.