Н. Северин - Последний из Воротынцевых

— Осмелюсь доложить вашей милости, — начал он, запинаясь в нерешительности перед каждым словом.

— Что такое? — спросил барин не оборачиваясь.

— Маланья просит, если милость ваша будет, дозволить ей вашей милости сказать одно слово.

— Когда нужно будет, позову, — отрывисто возразил барин.

Однако Михаил Иванович между тем расхрабрился:

— Осмелюсь доложить, прежде чем в подмосковную за языком ехать, здесь бы того человека поискать.

— Я сказал: если Петрушка завтра у вечеру не узнает, в солдаты его, — заявил барин, раздумчиво пощипывая бакенбарды.

Разумеется, можно было и с тем, что есть, ехать к шефу жандармов, графу Бенкендорфу [12] Граф Александр Христофорович Бенкендорф (1783–1844) пользовался большим расположением императора Николая Павловича в качестве шефа жандармов и начальника III отделения собственной его величества канцелярии, был в то время почти всемогущим сановником. , и рассказать ему, что какой-то негодяй осмеливается подкупать челядь в его доме, чтобы беспокоить его анонимными письмами. Этого вполне достаточно, чтобы учредить тайный надзор над бродягами и подозрительными личностями, шатающимися по набережной Мойки, близ дома Воротынцева, и таинственный доброжелатель, если только он еще не успел удрать из Петербурга, исполнив свою миссию, будет изловлен, это уж непременно, тогда первый допрос ему будет учинен Третьим отделением [13] Третье отделение при собственной его величества канцелярии было образовано в 1826 г. из особой канцелярии при Министерстве внутренних дел, ведавшей делами, в былое время сосредоточенными в Преображенском приказе, Тайной канцелярии и Тайной экспедиции. Целью отделения было провозглашено «утверждение благосостояния и спокойствия всех в России сословий, восстановление правосудия». В основание ее, конечно, прежде всего легли дела политические и полицейские, но последними деятельность канцелярии далеко не исчерпывалась, так как функции ее чиновников были чрезвычайно сложны и почти неограниченны. В 1880 г. Третье отеление было упразднено и его дела были переданы в Департамент полиции. , а не Александром Васильевичем, а этого-то именно и желал избегнуть этот последний.

«Подождем до завтра», — решил он про себя и, повернувшись к камердинеру, сказал, что тот может идти.

Оставшись один, Александр Васильевич прошелся еще несколько раз по комнате, а затем сел в глубокое с высокой спинкой кресло перед бюро и задумался.

Был седьмой час вечера, но длинный весенний день еще не близился к концу. Кабинет выходил окнами на запад, и косые лучи заходящего солнца, пронизываясь сквозь голые ветви деревьев у самых стекол, ложились сверкающими световыми пятнами на предметы, раскиданные в беспорядке на бюро, золотили мраморные и бронзовые бюсты, которыми оно было уставлено, бумаги, книги и письменные принадлежности сверкали в бронзовых инкрустациях, искусно вделанных в дерево черного старого дуба. Портфель, вынутый из секретного ящика, лежал открытым перед Александром Васильевичем. Занятый своими думами, он забыл вложить в него вынутую бумагу и спрятал его обратно туда, откуда он его взял.

Кругом было совсем тихо, опустевший дом точно вымер. Праздничный звон колоколов, достигавший сюда сквозь двойные рамы вместе с гулом толпы, гуляющей по улицам, напоминая отдаленный шум волнующегося моря, навевал Воротынцеву на память давно забытые картины и будил в его душе давно заглохшие ощущения.

Та, что умерла в Яблочках, Марфинька! Как живая вставала она теперь перед ним такой, какой он видел ее в последний раз, двадцать с лишком лет тому назад, во всей своей наивной, безыскусственной прелести.

Ни одно существо в мире не доставляло ему столько сильных ощущений, сколько этот ребенок. Ни одной женщины не любил он так страстно и ни одного мужчины не ненавидел такой упорной злобой, как ее. Долго не мог он равнодушно вспоминать про Марфиньку, даже и тогда, когда ее уже не было в живых. В первый год после разлуки с нею, когда она ему еще мешала, он приходил в ярость при одной мысли, что такое ничтожество, как это слабое, покорное, изможденное нравственными и физическими страданиями существо, загораживает ему путь к полному счастью и покою, что ей стоит только выползти из того темного, неведомого угла, в который он заключил ее за тысячу верст от себя, чтобы рухнуло все здание, воздвигнутое его умом, ловкостью и смелостью, и придавило его своими обломками. А между тем он был вполне убежден, что этого никогда не может случиться.