Н. Северин - Последний из Воротынцевых

Григорий слушал как очарованный. В его воображении мелькали видения, одно другого обаятельнее. Он видел себя в этом саду с Соней, и все, что окружало их, принадлежало им, все-все.

— В доме тридцать барских комнат, — рассказывала между тем Полинька.

— Больше, чем у Ратморцевых, — задумчиво заметил Григорий Александрович.

— О, гораздо больше! Воротынцевы гораздо богаче Ратморцевых. Я это от самого Александра Васильевича сколько раз слышала. Он очень любил говорить про свой род, про свою прабабку Марфу Григорьевну и про то, что после деда он остался единственным представителем фамилии. Теперь вы являетесь его заместителем, Григории Александрович.

— Никогда этого не будет, — вырвалось у него.

— Почему? Должно быть! У вас все права… это — только вопрос времени, — проговорила она.

— Человеческая жизнь — тоже вопрос времени.

Полинька не знала, что ответить собеседнику. Слова замирали на ее губах перед его отчаяньем и при мысли, что он, может быть, понимает свое положение лучше других и что в неудачах, осаждающих его со всех сторон, он провидит то, что другим еще не ясно.

Вообще, чем ближе знакомилась она с Григорием, тем больше терялась в догадках относительно его. На многих он производил впечатление слабоумного. Отец Полиньки, после первого разговора с ним, сказал:

— Юродивый какой-то и на мужчину не похож. Где уж такому за себя постоять? Шел бы лучше в монастырь, грехи родительские отмаливать, да и дело с концом.

Но иногда у этого «юродивого» прорывались такие слова, такие мысли, до которых не всякому умнику додуматься.

Иногда трудно было объяснить Григорию самые простые вещи, а иногда он понимал то, в чем сама Полинька не в состоянии была дать себе отчет. По временам точно столбняк находил на него; он глубоко задумывался, надо было три-четыре раза окликнуть его, чтобы он очнулся, и тогда он пугался, терялся, и ему так трудно было собраться с мыслями, что от усилий у него зубы судорожно сжимались и все лицо искажалось.

«Да, таким, как другие молодые люди, выросшие в нормальных условиях, ему никогда не быть», — думала Людмила Николаевна, когда Полинька передавала ей свои наблюдения над Григорием.

— Судя по тому, что известно про его мать, — заметила госпожа Ратморцева, — он должен быть похож на нее и складом ума, и характером. Та же нервность, та же болезненная мечтательность и экзальтация.

— Она была умна? — допытывалась Полинька.

— Бог ее знает! — ответила Ратморцева и добавила, что во всяком случае у этой несчастной разума не было ни капли, это очевидно.

— А как он вообще быстро развивается, — снова заговорила Полинька про Григория. — Случается так: толкуешь ему, толкуешь что-нибудь — не понимает, и вдруг, точно наитием каким-то, все отлично себе усвоит.

— Вот эти-то скачки и опасны. Во всем нужна последовательность, а в умственном развитии в особенности. Мы строго держались этого правила с девочками, — продолжала Ратморцева, понижая голос, чтобы не быть услышанной Соней и Верой, которые занимались рисованием у окна, в противоположном конце комнаты. — У них позднее развитие произошло от других причин, чем у Гриши, и никаким нравственным потрясениям они никогда, слава Богу, не подвергались, но тем не менее мы всеми силами старались не форсировать их развития, и вот видите, каких мы, слава Богу, достигли блестящих результатов. По мере того как укреплялись девочки физически, развивались в них и ум, и способности. Не более как год тому назад они были совсем еще дети, ни над чем не задумывались, знали меньше своих сверстниц, а теперь между девушками нашего общества не все так образованны, как они, а у Сони к тому же серьезный талант к музыке. Правда, они отстали от других в знании жизни и долго еще во многих отношениях останутся детьми, но разве это худо?

С этими словами она с улыбкой оглянулась на своих девочек.

Вера, вытянув губки, усердно работала. Соня же, опустив кисть в стакан с водой, замерла в напряженном внимании, с которым прислушивалась к разговору между матерью и Полинькой. Ее глаза сверкали, на щеках выступал яркими пятнами румянец.

— Соня, отчего ты не рисуешь? — спросила Людмила Николаевна.

Девушка вздрогнула, судорожным движением прополоснула кисть в воде и, пригнувшись к бумаге, с усилием проговорила:

— Я отдыхала, меня утомляет долго сидеть нагнувшись.

— Так пройдись по комнате или совсем брось работу.

— Ничего, я уже отдохнула.

У Людмилы Николаевны тревожно забилось сердце.