Н. Северин - Последний из Воротынцевых

— Только для них и переношу эту пытку.

— И, матушка, такие ли еще ваши годы, чтобы отчаиваться!

— Я не отчаиваюсь, но оставаться здесь, в том обществе, в котором меня знали как Марфу Александровну Воротынцеву, — это сверх моих сил, это невозможно.

— Бог даст, все устроится. Что вам князь-то сказал?

— Государь приказал передать мне, что братья будут приняты в пажеский корпус. Но под каким именем? Это — для нас главное, а я даже спрашивать не могу, не могу показать, что меня это беспокоит.

— Уж конечно, — поспешила согласиться Маланья. — Вам пуще всего гонор свой надо теперь всем показывать. Вот и я так же, как начнут эти людишки всякие намеки закидывать про вашу милость: как она, дескать? известно ли ей про Григория Александровича? Все больше от ратморцевских приходится такие речи выслушивать. Они его все Григорием Александровичем величают, — продолжала Маланья со злобой. — Я всегда на это так раскричусь, так всех отделаю, что той же минутой хвост подожмут. «Увидим еще, — говорю, — чья возьмет. Как бы вам, — говорю, — всем в беду не попасть за этого вашего Григория Александровича. Нашу барышню, — говорю, — сам государь жалует, она и у императрицы бывает, да и сама за себя постоит, ума-то, слава те, Господи, ей не занимать стать, вся в старую барыню, в прабабушку свою Марфу Григорьевну уродилась».

Наступило молчание. Марта перестала плакать; она сидела неподвижно, бледная, опустив взор на белый батистовый платок, который судорожно теребила в похолодевших пальцах. Маланья, не трогаясь с места у притолоки двери и скрестив под свои большим ковровым платком руки, с пристальною пытливостью смотрела на нее.

Так прошло минуты три.

— А про вас, матушка барышня, ничего еще не известно? Ничего вам князь не изволил сказать? — с осторожной вкрадчивостью снова заговорила Маланья.

Барышня молча показала головой. Маланья глубоко вздохнула.

— А уж я думала, не эта ли ожогинская барышня вас чем расстроила, — продолжала она.

— Полинька? Нет, меня такие, как она, не могут расстроить. Это — мошки; прогонишь — их и нет.

— Оно так-то так, а все же…

— Я послала за нею потому, что мне надо было от нее кое-что узнать, — вымолвила, точно про себя, Марта и смолкла.

— И что же? Узнали? — не стерпела полюбопытствовать Маланья, но ответа не последовало, и настаивать она не осмелилась. — Не люблю я этой барышни, не компания она вам. Веселые вы были, как князя-то провожали. Мы с Михайлой радовались, на вас глядючи, когда он ручки-то у вас целовал.

И вдруг она неожиданно перескочила на другой предмет и сообщила, что вчера виделась с ратморцевской Катериной и что та ей все до крошечки рассказала про того.

Марта оживилась.

— Ну, и что же? Что тебе про него рассказала? — стремительно спросила она.

— Да ничего-с. Живет все у них. Сами-то господа, Сергей Владимирович с Людмилой Николаевной, не то чтобы уж очень его ласкали, а не притесняют, и все, что нужно, для него делают. Как приехали из деревни, сейчас за портным-французом послали и не то две, не то три перемены платья заказали, чтобы в старом не ходил. И острижен по-модному, кажинный день паликмахтер волосы ему подвивает. Стал привыкать помаленьку, и на барина теперь похож. Ну, а раньше-то смехота была: позовут его, бывало, кушать в столовую, а он и не знает, как и за стол-то сесть. Француз их, как маленького, его учит. Вилку с ножом держать не умел, ей-богу! Барин, тот еще ничего, а барыня весь обед бывало морщится. Ну, а барышни, те с ним совсем, как с братцем — Гриша да Гриша, и, как свободная минутка, так с ним.

— А что он, умный? — спросила Марта.

— Болтают разно. Старик Захар, баринов камердинер, всячески расхваливает его: и умен-то он, и к ученью способный, ну, а другие — с хитринкой, сказывают, и все норовит молчком больше. А чтобы таким орлом, как родитель его покойный, никогда ему не бывать. В мать он уродился; она тоже, бывало…

И Маланья стала рассказывать про Марфиньку. Все их беседы неизменно кончались этим. На эту тему Маланья могла говорить без конца, а барышне никогда не надоедало слушать ее. Все, что касалось Марфиньки, страстно интересовало ее. Она столько раз заставляла себе повторять подробности о жизни этой бедняжки в Воротыновке до приезда Александра Васильевича, о ее романе с молодым барином, о ее существовании после того, как он бросил ее, и про ее смерть, что вся эта скорбная история была до мельчайших подробностей известна ей лучше, чем самой Маланье, потому что ей, лично знавшей отца, нетрудно было дополнить воображением то, что не умела ни понять, ни передать свидетельница этих событий.