Н. Северин - Воротынцевы

Марфинькина комната выходила на противоположную сторону, и, горел ли в ней тоже огонь, как в других, она не могла видеть с того места, где стояла, но со стороны двора и нижний этаж был тоже освещен, хотя и не так ярко, как верхний. Ей показалось, будто и на самом верху прохаживаются со свечами.

Не успела она прийти в себя от такой неожиданности, как откуда-то сзади подкралась Малашка.

— Барышня! Вот вы где! А мы-то вас ищем! Уж я бегала, бегала! И к речке-то, и к оврагу, и у пчельника была, и на мельнице, — заговорила она прерывающимся от волнения и поспешности голосом. — Идите скорее! Ведь что у нас случилось-то!.. Молодой барин приехал!

Марфинька попятилась назад.

— Александр Васильевич? — глухо переспросила она.

— Ну да, он самый. Красавец какой! Никто его здесь и не узнал, одна только тетенька. В коляске такой дорожной, дормезной звать, а за ним три колымаги с гостями. Люди те на телегах — не то три, не то четыре телеги-то…

— Когда же он приехал?

— Да вот как только что вы ушли, еще совсем светло было. Сейчас приказали отпереть верх и расположились там. Себе спальню велели в западной башне устроить, рядом с боскетной, а гостей — кого в диванной, кого в круглой гостиной. У гостей-то у каждого по два лакея. Александр Васильевич сами прошлись по всему дому и показывали, кого куда положить. Ах, барышня, золотая! Уж как хорош наш молодой барин! Так хорош — все глаза на него проглядишь, ей-богу!

Малашка взвизгивала и задыхалась от восхищения.

А Марфиньку, по мере того как она слушала, начинали разбирать и раздражение, и любопытство, и страх какой-то безотчетный, и радость, и досада на себя за эту радость.

— Полно дурачиться, говори толком! — сердито прервала она излияния своей камеристки.

Но Малашка не унималась.

— Усики у них черные-черные, а бакенбарды-то ровненькие, точно не настоящие, а из чего-нибудь сделанные, право!..

— Почему не предупредил он о своем приезде? И кто же это еще с ним приехал? — отрывисто спросила Марфинька.

— А уж это не могу знать. С тетенькой они только поздоровались, дали ей ручку свою поцеловать, а также Самсонычу, а Митенька их в плечико… Ах, барышня, золотая, какой он красавец!

— Да кто эти-то, что с ним-то приехали?

— С ним-то кто приехал? Тоже господа… два офицера… Эти, сказывают, недолго проживут и к себе в имение, далеко куда-то, уедут.

— А еще кто?

— А еще какой-то большой такой, черноватый да страшный, усищи длинные, а глаза рачьи. Тоже, поди чай, барин! Хорошо так одет — казакин у него серебром шитый, а только все не так прекрасно, как у нашего барина, куда! Куртка на них такая, вроде как казакин коротенький, весь шнурками золотыми выложен, с кисточками. Ах, барышня, как это вы с ним разговаривать будете! Он так вас за ручку возьмет и…

— Перестань, пожалуйста! — с раздражением прикрикнула на нее барышня и, растворив калитку, стала подниматься по тропинке, извивавшейся по горе, между фруктовыми деревьями в цвету.

Малашка некоторое время следовала за нею молча, но затем ей невмоготу стало дольше сдерживаться, и она снова принялась болтать.

— Ах, да, я и забыла сказать вам: они про вас спрашивали!

У Марфиньки так забилось сердце, что она принуждена была остановиться.

— Про меня? Что же он про меня спрашивал?

Под деревьями было совсем темно, и Малашка не могла видеть, как барышня вспыхнула, но по голосу ей показалось, что Марфинька оробела, и она поспешила успокоить ее:

— Да ничего особенного, а вот как стали обходить верх да дошли до восточной башни, тетенька и сказала им, что вы изволите тут жить. Ну, они и спросила: «Какая такая барышня?» Запамятовали, значит, про вас, но, как только тетенька вас назвала по имени, сейчас вспомнили: «А, Марфинька! Знаю, знаю». А потом сказали что-то по-французски этому барину, что рядом с ним шел, а этот ему что-то ответил, и засмеялись оба, а потом…

— Тише!.. Что ты кричишь? Мы теперь не одни здесь, — прервала ее с сердцем Марфинька.

— Да что вы, барышня! Кто же нас здесь подслушать может? — начала было оправдываться Малашка, но на нее прикрикнули еще строже:

— Молчи, говорят тебе!

Озадаченная такой суровостью Малашка смолкла, и остальной путь свершился молча.

— Я сейчас разденусь, — заявила Марфинька, когда они вошли в комнату, служившую ей спальней, и Малашка засветила у лампадки, теплившейся перед образами, восковую свечу в серебряном подсвечнике. — Скажи там, если про меня спросят, что я устала и легла спать.