Алехо Карпентьер - Век просвещения

— Кавалерия! Французская кавалерия! — послышались крики в передних рядах.

Многие уже бежали назад — на лице, на руках, на груди у них были кровь и следы сабельных ударов.

Однако вид крови нисколько не устрашил остальных, — они спешили в самое пекло, туда, где рвалась картечь и грохотали орудия… И в эту самую минуту София отпрянула от окна.

— Идем туда! — крикнула она, срывая со стены кинжал и саблю.

Эстебан попытался остановить ее:

— Но ведь это глупо: там бьют из орудий. Что ты сделаешь этой ржавой рухлядью?!

— Оставайся, если хочешь! А я пойду!

— Но за кого ты идешь сражаться?

— За тех, кто вышел на улицу! — крикнула София. — Надо же что-то делать!

— Что именно?

— Что-нибудь!

И Эстебан увидел, как она выбежала из дому, вне себя от гнева: платье соскользнуло у нее с плеча, над головою она занесла саблю.

Никогда еще София не казалась ему такой сильной и самоотверженной.

— Подожди меня! — крикнул Эстебан.

И, сорвав со стены охотничье ружье, он быстро сбежал по лестнице… Вот и все, что удалось узнать Карлосу. В городе еще долго кипели неистовые страсти, он наполнился грохотом, криками толпы, повсюду царил хаос беспорядочных схваток. В атаку на горожан мчались на конях мамелюки, кирасиры, польские гвардейцы, а жители Мадрида встречали их холодным оружием, мужчины и женщины бесстрашно бросались с ножами на лошадей, чтобы перерезать им сухожилия. Когда отряды солдат, стараясь окружить повстанцев, теснили их со всех сторон, те пытались укрыться в домах или обращались в бегство, перескакивая через ограды и взбираясь на крыши. Из окон на головы французов летели горящие поленья, камни, кирпичи; на них опрокидывали котлы и кастрюли с кипящим маслом. Группа восставших захватила орудие, и даже когда все мужчины пали один за другим, пушка все еще продолжала стрелять — горящий фитиль подносили теперь разъяренные женщины, заменив своих мужей и братьев. Мадрид был во власти великого катаклизма, подобного извержению вулкана; казалось, пламя, железо, сталь — все, что режет, и все, что сжигает, — взбунтовались против своих хозяев, и зазвучал трубный глас грозного Дня гнева… А потом наступила ночь. Ночь жестокой резни, бойни, уничтожения: людей без пощады расстреливали на берегах Мансанареса и в квартале Монклоа. Беспорядочная пальба, которая прежде слышалась повсюду, теперь раздавалась уже в определенных местах; через равные промежутки времени вслед за командой гремели ружейные залпы, а изрешеченные пулями и обагренные кровью стены служили зловещей декорацией этим сценам. Время в ту ночь начала мая текло медленно, казалось, часы изнемогают под гнетом крови и ужаса. На улицах валялись трупы, стонали раненые, которые уже не в силах были подняться, — их приканчивали патрули сумрачных мирмидонян [153] Мирмидоняне — древнегреческое племя, царем которого был Ахилл; здесь иносказательно — наполеоновские солдаты. ; и порою робкий, дрожащий луч фонаря в руке человека, тщетно разыскивавшего по всему городу дорогого ему покойника среди стольких других мертвецов, освещал изодранные доломаны, отпоровшиеся позументы, измятые кивера, которые красноречиво говорили о бедствиях войны… София и Эстебан так и не вернулись в дом графини де Аркос. Никто не мог даже сказать, как они погибли и где погребены их тела.

Карлос узнал то немногое, что можно было узнать, и дольше оставаться в Мадриде ему было незачем; он приказал запечатать сургучом ящики, куда были уложены предметы домашнего обихода, книги, платья, напоминавшие ему — своей формой, запахом или складками — о тех, кто навсегда ушел из жизни. Внизу Карлоса ожидали три экипажа, чтобы отвезти его и всю эту кладь на почтовую станцию. Дом графини де Аркос возвращался к владельцам, и отныне ему вновь предстояло пустовать. Двери — одну за другой — запирали на ключ. И покинутое жилище постепенно погружалось во тьму: стояла зима, над городом рано сгущались сумерки. В комнатах погасли огни, полусгоревшие головни в каминах сгребли в кучу и залили водой из красного граненого графина.

Когда последняя дверь затворилась, картина, изображавшая взрыв в кафедральном соборе и оставленная на своем месте, — быть может, намеренно, — расплылась, как бы растаяла, стала просто темным пятном на фоне густо-красной парчи, которой были обиты стены гостиной; там, где сырость увлажнила ткань, парча, казалось, кровоточила.

Гваделупа, Барбадос, Каракас,

1956 — 1958