Илья Маслов - Записки Курта Фалькенхорста

Бой начался внезапно. Судя по всему, мы столкнулись с русскими частями, продолжавшими наступление на запад, в то время, как их соратники штурмовали Берлин. Мы заметили советские танки возле какой-то деревушки в десять крестьянских домов, над которой возвышалась церковная колокольня. Русские заметили нас первыми и открыли по нам шквальный огонь. Мы залегли, пытаясь хоть как-то укрыться за неровностями почвы и кустами. Кто-то пытался отстреливаться из винтовок. Русские танки двинулись вдоль нашего "боевого порядка", пытаясь зайти в тыл "Ягдтигру", экипаж которого дал задний ход, явно намереваясь бросить нас на произвол судьбы.

Плохо понимая, что происходит, ополченцы никак не могли наладить оборону, а пулеметы и снаряды убивали их одного за другим. К танкам присоединились русские пехотинцы. Мой люгер был бесполезен. Оглядевшись по сторонам, я сообразил, каким образом мы можем хоть как-то оттянуть собственную гибель и закричал:

— Все к деревне! Отходим к деревне!

Часть ополченцев, не потерявшая голову от страха и неожиданности, последовала моим словам и поползла к опустевшим зданиям. Сунув в карман бесполезный револьвер, я заметил у одного из фолькстурмовцев противотанковую гранату. Я забрал ее, крикнув ему в ухо: "Ползи к деревне!", а сам остался на месте, поджидая русский танк. Впрочем, метнул я гранату неудачно, и она разорвалась, не причинив вреда ни Т-34, ни прикрываемой им пехоте, так что и мне пришлось последовать за ополченцами.

Кое-как мы укрепились в фермерских домишках. Я отобрал фаустпатрон у какого-то подростка, легко раненого в плечо, и засел на первом этаже у окна в ожидании русской атаки. Последнее, что я запомнил — это далекий гул где-то за восточным краем горизонта, после чего все утонуло в грохоте, треске ломающегося дерева, дыму и пламени.

Не думаю, что я был единственным, пережившим русский артобстрел. Скорее всего, и ополченцы, и враги, выбившие их из разрушенной деревеньки, посчитали меня мертвым, а то и вовсе не заметили среди груды щебня и обломков перекрытий. Так или иначе, когда я очнулся, поблизости не было ни единой живой души — только истерзанные трупы фольксштурмовцев.

Какое-то время я лежал на спине, не в силах сообразить, где я и что со мной произошло. Затем мое внимание привлек странный звук, разносившийся над руинами. Я с трудом выполз из разрушенного дома и увидел, что на чудом не рухнувшей колокольне по-прежнему висит колокол, который, раскачиваясь от сильных порывов ветра, монотонно гудит. Возможно, вы не поверите, но из моих глаз полились слезы, и у меня не было никакого желания их сдерживать: в тот момент я твердо знал, что там, на Востоке, в Берлине, оборвалась жизнь моего фюрера. Неуклюже встав на колени, борясь со слабостью и тошнотой, я хотел было перекреститься и прочитать молитву, но в последнее мгновение задумался — кому и как молиться о его душе?..

Ближе к вечер меня обнаружил русский патруль. Должно быть, у меня — грязного, шатающегося, словно пьяный — и впрямь был курьезный вид, раз советские солдаты при виде меня принялись громко хохотать. Я остановился перед ними — мне было все равно, что они со мной сделают. Один из русских, лет сорока, с ранней сединой и длинными усами, посерьезнел и положил руку на автомат, но его остановил другой, помоложе. Они о чем-то поговорили, затем молодой подошел ко мне и весело поинтересовался:

— ССовец? От суда скрываешься?

Я покачал головой. Русский пожал плечами и сделал мне знак идти вперед. Скоро мы нагнали колонну других немецких пленных, и меня передали ее конвою. Так для меня закончилась Вторая Мировая Война.

Вот и подошла к концу моя книга — куда быстрее, чем я думал. Не стану описывать свои злоключения в лагере, то, как я нашел жену, и голодную послевоенную жизнь в ФРГ, об этом уже написано немало и профессиональными литераторами. Скажу только, что с каждым днем все больше и больше убеждался в невероятном даре предвиденья, которым обладал главный герой моей книги…

Все, о чем он говорил мне, постепенно сбывается. Старый мир рухнул, закончился в том самом 1945 году, и нам, последним, кто помнит то, что было, все неуютнее жить в новом, "либеральном", "свободном от предрассудков", "открытом" обществе. То, что прежде казалось возвышенным, теперь или запрещено, или опошлено, а прежде отвратительное и презираемое возведено в ранг нормы, стало модным.

Я часто вспоминаю Марту. Но теперь я еще чаще думаю о том, что мы потеряли тогда, что мы не смогли отстоять под Сталинградом и Курском — наш мир, мир, о котором мечтал фюрер. Я не могу судить его, хотя по его милости испытал то, что пало нелегкой ношей на спину послевоенной Германии — он воистину по ту сторону Добра и Зла. Вам, читатели, этого, должно быть, не понять, вы ведь не видели его так близко, как видел я, не слышали его завораживающего голоса, не чувствовали той ауры сверхъестественного, которая окружала его до последнего дня жизни… Быть может, его личная трагедия была горше всего, что выпало на долю пошедших за ним или противостоявших ему. Я думаю, он прекрасно знал все, что ждет его, хотя до конца стремился изменить рок, влекший его в бездну поражения. Ради чего? Ради грядущих поколений, которым он надеялся показать пример того, что он называл "арийским" и "сверхчеловеческим", перед тем, как завершится "Круг Земной"? Это ведь тоже оттуда, из "Прорицания Вельвы"…