Илья Маслов - Записки Курта Фалькенхорста

Чувствуя, что фюреру хочется поговорить о прошлом, что это для него — своеобразный отдых, я попросил разрешения задать еще один вопрос. Фюрер кивнул, и я спросил, какие отношения у него были со сверстниками.

— Мои однокашники, да и просто уличные знакомые, относились ко мне по-разному, да и не мудрено. С одной стороны, я всегда был заводилой в их играх, моя фантазия была неистощима на выдумки, но с другой стороны — у них не было того глубинного интереса к истории, который был во мне, им было не интересно говорить со мной вне игр. Да и игры они воспринимали не так серьезно, как я — когда мы, например, играли в рыцарей Круглого Стола, я был Парцифалем, и придумал план игры, который мог бы занимать нас несколько месяцев. Однако кроме меня это было уже никому не нужно, и игра угасла за пять дней. Да они особо и не принимали меня в свой круг — слишком разные были у нас интересы. Мне очень хотелось стать для них своим — я даже стал покуривать и пару раз здорово напивался, чтобы произвести на них впечатление: до сих пор не могу себе простить этого! Наверное, таков удел всех, кто задумывается о чем-то более высоком, чем интересы обывателей. Кстати, учились они все лучше меня, за исключением истории и рисования, так что вполне могли позволить себе считать себя умнее, чем я. Ну да Бог с ними, с ровесниками, ничего удивительного тут нет.

— А что ровесницы? — спросил я, удивляясь собственной наглости, однако фюрер только рассмеялся:

— Конечно, это интересная тема для разговора. Чего только обо мне не сочиняли мои враги — будто я гомосексуалист, некрофил, гермафродит, или на худой конец — импотент… Как обидно было бы им узнать, что в моих отношениях с женщинами никогда не было ничего особенного! Конечно, я любил окружать себя симпатичными дамочками, но это сродни средневековому уважению к Женщине вообще. А сексу, постельным делам, я никогда не придавал особого значения. Виной этому, скорее всего, послужили все те же мои устаревшие принципы. Еще подростком, в общении с девчонками, которые жили на одной улице со мной, я был неисправимым романтиком. А они этого, опять же, не понимали, они даже немного меня боялись, так как не могли понять. Чувствуя их непонимание, я еще больше смущался… или скорее, не смущался, а просто не знал, о чем с ними еще можно говорить, если они не понимают самого простого, того, что было мне близко с самого рождения. Разумеется, они предпочитали модные платьица взамен нашим традиционным, сформировавшимся за столетия, женским костюмам, разумеется, верхом их мечтаний было уехать в большой город и познакомиться там с красивым и молодым богачем… Мне тогда очень нравилась одна блондинка, Штефани, я писал о ней стихи и много говорил о ней со своим лучшим другом Кубичеком. Когда она гуляла со своей матерью на главной площади Линца, я всегда следил за ними… Впрочем, я к ним даже не пробовал подойти — мне было пятнадцать, а ей — семнадцать или восемнадцать, да и присутствие ее матери, наверняка желавшей оградить дочь от таких вот "влюбленных", настораживало. Так что сначала я мечтал похитить Штефани, потом — стать знаменитым художником и этим привлечь ее внимание (эту мысль я вскоре отбросил — на это ушло бы много лет, а мне тогда нужно было все и сразу!), потом и вовсе подумывал утопиться в Дунае… Молодость!

Но не думайте, это была чистая любовь, не омраченная сводящей с ума похотью. Я, в отличии от многих своих знакомых, воспринимал плотскую любовь не как что-то запредельное и запретное, а просто как само собой разумеющееся, как любые другие отношения между людьми. Однажды Кубичек подбил меня пройтись по кварталу проституток — это было настолько отвратительное зрелище неприкрытой похоти, что оно навсегда отбило у меня желание пользоваться услугами платных женщин! Проституция — это чума нации, хотя при современном положении это, скорее всего, неизбежное зло.

Да, перед войной я очень дружил с еще одной девушкой, сестрой одного знакомого, который приводил меня к себе в гости несколько раз. Ее звали Эмили, я играл для нее на пианино (хотя, когда в свое время моя мать заставляла меня заниматься музыкой, это было для меня великим неудовольствием), я писал стихи в ее альбом… Однажды я даже подарил ей картину — языческий воин с копьем стоял перед священным дубом, а на его щите были выбиты буквы "А. Г." — она, как моя мать, была неравнодушна к преданиям старины, так что более-менее понимала меня, ей было интересно слушать мои рассказы. Как-то раз я поцеловал ее и долго собой после этого гордился! Но у Эмили был слишком строгий отец, вроде моего, и я ему почему-то не понравился. А унижаться перед ним для того, чтобы продолжить флирт с его дочерью, я не собирался. Поэтому мы расстались.