Георгий Гулиа - Вивацца-младший

— Прекрасно. Мы понимаем друг друга с полуслова. Я полагаю так: веселая опера, задорная. Я уж и труппу подобрал. Во главе ее — превосходный тенор Мануэль Гарсиа. Испанец. Ему сорок лет. В соку. В расцвете сил.

Россини согласно кивнул. Разговор этот происходил 14 декабря 1815 года. Это важно отметить, ибо от сего числа, собственно говоря, и пойдет отсчет времени до того дня, когда на сцене «Торре ДʼАрджентина» зазвучит музыка новой оперы.

— Сегодня на дворе… — говорит герцог, — декабрь… Если не ошибаюсь…

Россини кивает.

— А число четырнадцатое…

Снова кивок.

Герцог глядит на композитора, будто собирается пронзить его гипнотическим излучением черных-пречерных глаз. Другой, пожалуй, и съежился бы под таким взглядом, но перед ним сидит не просто маэстро, но Вивацца-младший, истинный живчик, истинный весельчак, сын своего отца — городского трубача из Пезаро. Живчик не спускает глаз с герцога, он не пасует, он плюет на вельможный гипноз с высокого дерева.

Герцог берет со стола перо и размашисто что-то пишет на чистом листе бумаги.

— Итак, синьор Россини… Премьера «Торвальдо и Дорлиски»… Та-ак… 26 декабря. То есть через двенадцать дней.

— Верно, синьор.

— Далее. Во время карнавала будущего года… То есть пятого февраля. — И — жирная линия через весь лист.

Вивацца-младший говорит в тон импресарио:

— Не трудитесь, синьор герцог, — обычный кабальный срок для итальянских композиторов. Итого: один месяц и десять дней. Какие же мы несчастные!

— Несчастные? — Герцог сердито сдвинул брови. — Мне кажется, что синьор Джоаккино Россини должен быть польщен…

— Несомненно! — Россини продолжил мысль импресарио: — …польщен тем, что удостаивается чести быть приглашенным театром «Торре ДʼАрджентина».

— Вот! — воскликнул герцог. — Попали в самую точку! Вы, молодой человек, вижу, очень смекалисты. Это поможет нашему разговору. Сроки, я полагаю, мы обговорили. Дальше: синьор Россини обязуется внести все изменения, которые окажутся необходимыми для успеха оперы и для удобства певцов.

— Разумеется!

— А для этого требуется… — восклицательный знак на бумаге. — Требуется: вручить копиисту совершенно готовый первый акт оперы двадцатого января нового года.

— Чудесно!

— А первое представление назначается на 5 февраля.

— Браво!

— В противном случае, — жестко сказал импресарио, словно читая готовый договор, — маэстро Россини терпит убыток, ибо должно быть так, а не иначе.

— Брависсимо!

Герцог глянул на маэстро из-под насупленных бровей:

— Вы изволите шутить?

— Ни в коем случае!

— Значит, вы очень покладисты, синьор Россини, вы мне нравитесь еще больше.

Россини улыбнулся:

— Но мы не обо всем еще договорились. Что же остается?

Герцог что-то прикидывал в уме… Сроки есть… Оплата уже согласована. Еще вчера. Что же еще? Этот молодой человек полон сил, он может горы своротить, земной шар с места сдвинет — дай ему только точку опоры. Недаром его прозвали в театре живчиком. Настоящий живчик! Если надо, пройдет сквозь игольное ушко подобно библейскому верблюду… Живые глаза. Живой ум. Настоящая хватка опытного маэстро — тертого-перетертого калача.

Россини сказал:

— Не было разговора о либретто.

— Это верно.

— Он, я полагаю, впереди?

— О нет, почему же? На этот счет имеется вполне устоявшаяся формула. Извольте, маэстро: либретто, новое или старое, которое ему будет предложено герцогом-импресарио. Чем плоха формула?

— Очаровательная формула, синьор герцог. Однако на этот счет у меня есть свое предложение, от которого не отступлюсь.

Это было сказано столь твердо, что импресарио на миг смутился. Молодой композитор показал зубы, нет — клыки.

— Я, синьор Россини, повторил формулу вполне рутинную, знакомую всем композиторам.

— Итальянским, синьор, итальянским!

Герцог поправил галстук, словно ему стало душно, встал из-за стола, отошел к высокому окну, за которым лил нудный дождь.

— Синьор герцог, я разрешил вам взять меня в железный обруч, как берет бондарь дубовую бочку. Вы слышали и видели, как я соглашался со всеми вашими условиями. Но вот сейчас я желаю, чтобы была нарушена традиция: то есть либретто предложу я сам.

— Вы это уже продумали?

— В некотором роде — да.

— С кем же, если не секрет? С вашим либреттистом синьором Стербини?

— Нет, не с ним.

— А с кем же?

— С одним брадобреем.

— С кем? С кем?

— Брадобреем, который был нынче у меня в гостинице. Прекрасный знаток оперы. Кстати, ваш первый трубач.