Николай Алексеев - Татарский отпрыск

Наконец настал день, когда весла казацких стругов снова вспенили морские волны.

С веселыми песнями тронулись воины в обратный путь. А в стругах на этот раз народу сидело куда больше, чем прежде. То были полоняники, вырученные из тяжкой неволили мурзы татарские, и паши турецкие пленные. И добра с собой везли ратные люди немало. Чего-чего только здесь не было! И широкие золотые запястья, усыпанные алмазами, украшение какой-нибудь татарки, еще недавно забавлявшейся ими в тиши гарема, под зорким оком бесстрастных евнухов; и седла, снятые с резвых татарских скакунов; и неоценимые, продающиеся чуть ли не на вес золота, клинки чистой дамасской стали, и много-много еще всякого иного добра!

Веселы были пловцы. Повеселел и Петр. "Сподобит еще меня Господь увидать землю родимую!" — думал он, крестясь. И Андрея Михайловича не покидала радостная мысль об уже недалеком свидании с милой,

У первой пристани немного было замешкались, так как Данило не захотел держать в неволе взятых в плен ни в чем неповинных "тюрских людей! и отправил их к пашам.

— Царь-де на злодея своего, хана крымского, гневом опалился, а с султаном у него дружба крепкая, потому идите с миром восвояси.

И наши за это много благодарны были Даниле и одарили его знатно.

Долог казался путь плывущим, куда больше, чем к Крыму. Так бы, кажись, если б могли, поднялись они на воздух и понеслись легкими птицами на землю родимую. Но как ни медленно, казалось им, они подвигались, а наконец дождались: сверкнул перед ними синею лентою Днепр, и быстрее понеслись по родным волнам легкие казацкие струги, борясь с быстрым течением. Миновали пороги.

А хан Давлет-Гирей опомнился, да поздно. Уразумел он, что силы-то у Данилы Адашева не больно большие, погнался за ним, в ярости великой, берегом. Казаки же, несясь в легких ладьях по волнам днепровским, отстреливались от него да посмеивались над его запоздалою злобою.

— Коль хочет драться татарин — подеремся, — решил Адашев и велел пристать к Монастырскому острову, чтобы там дать утеху Давлет-Гирею, поговорить с ним по-дружески, при свисте пуль и шипении стрел.

Но драться не пришлось: чего нельзя было ждать, хан струсил и поворотил назад. Ратники же, выбравшись на остров, не знали этого и, в ожидании битвы, выкатив бочонки с горилкой, — откуда и взялись они, дивиться надо! — принялись пировать. Весь остаток дня и всю ночь раздавались клики пирующих, прерываемые песнью, звуком балалайки и топотом ног пляшущих.

Андрей Михайлович не принимал участия в казацкой попойке: грустный и задумчивый, сидел он напротив Петра в наскоро устроенном шатре из татарских ковров. Казаку было совсем плохо. Крепился раньше Петр, все ждал, когда вернется на родину, да только и хватило его сил доехать до родимой земли. Теперь он совершенно обессилел и лежал в забытьи, покрытый холодным потом.

— Испить бы! — тихо шептал он по временам. Андрей Михайлович зачерпывал кружкой студеную воду

из ведерка и подавал больному. Губы казака жадно втягивали воду, он пил торопливо, большими глотками, и, напившись, снова откидывался на свое ложе и впадал в забытье.

"Что это он, бедный? Неужели умрет?! — думал князь, и сердце его тоскливо сжималось. Больной открыл глаза.

— Прости, Андрей Михайлыч! Знать, конец мой приходит! — едва слышно прошептал он.

— Бог с тобою! Господь помилует! Оправишься еще! — утешал князь.

— Нет уж! Что говорить! Чуется мне, смерть близка! Да и оплакивать меня некому… Господь знает, что делает.

— А я-то! Неужели мне не жаль тебя? — дрогнувшим голосом промолвил князь.

— Знаю, жаль… Друзьями сыздетства были… Да, Бог даст, пройдет печаль…. Приедешь в Москву, встретишь любу желанную и заживешь счастливо… И пошли тебе Господь счастья! — слабою рукою пожал больной руку князя.

— Спасибо, дорогой мой! — отвечал растроганный Андрей Михайлович.

— А обо мне не тоскуй: Господь знает, что делает! Так, знать, лучше для меня. Об одном только прощу тебя, — продолжал Петр, голос которого все больше слабел.

— Что такое? Изволь! Все сделаю.

— Приедешь в Москву, отслужи по мне панихиду… Потому, все же я человека по злобе убил… Кровь христианская на мне есть…

— Хорошо. Будь спокоен! Да, может, еще поправишься…

— Нет уж! Где! Плохо совсем! Душно мне! — лепетал Петр, начиная метаться на своем ложе и открывая грудь. — Душно! Ох! Пошли, Бог, смерть скорее!

Немного спустя, ему стало будто немного легче. Петр лежал неподвижно, раскрыв глаза. Казалось, он опять забылся, а в груди его что-то заклокотало, словно чем налита она была.