Святослав Рыбас: Зеркало для героя

Его ждала большая новость.

Министерство угольной промышленности утвердило предложение комбината, и на свет появился приказ "Об изменении плана добычи". Ивановский пробежал по машинописной копии приказа вверх-вниз. На шахте "Юнком" в связи с появлением суфлярных выделений метана в 12-й восточной лаве количество поступающего в шахту воздуха не обеспечивает выполнения установленного плана. Впредь до приведения вентиляции шахты в соответствии с требованиями Правил технической эксплуатации план снижен... Соответственно увеличен план по шахтам "Наклонная", "Капитальная", "Глубокая"... Ну что ж, горному черту не прикажешь. Обычное дело - газ. Было бы хуже, если бы вместо суфляров случился внезапный выброс.

Однако Ивановский недолго философствовал о подземной стихии. "На шахте "Марковка" не подготовлена к сдаче в эксплуатацию 5-я западная лава пласта Л-7. Соответственно по шахте "Зименковская" увеличить план на 90 тонн".

- Значит, расхлебывать за чужого дядю? - воскликнул Ивановский.

Все девяносто тонн Тюкин обрушил на него. Ивановский зашатался. Тюкин, наверное, тоже шатался, но тяжести не мог сбросить. Другие участки и без того еле-еле брели, спотыкаясь о завалы.

- Выдержи! - приказал Тюкин.

Ивановский стал держать. Где бы он ни был, эти девяносто тонн висели на нем Он закаменел из-за них. Потом он стал приносить домой новую врубмашину, вентиляторы местного проветривания; квартира забилась железом, но его каменный панцирь треснул. Вместе с Ивановским приходили Устинов, Бухарев, Миколаич, еще тридцать или пятьдесят человек. От панциря стали отваливаться куски и глыбы. Однажды Рита увидела на обнажившемся теле Анатолия кровавую рану.

Рева отработал как тягловая лошадь срок своего наказания на старой шахте. Зять Еременко жил вместе с ним под одной крышей и считал себя правым в том, что не дал увезти ему подводу с топливом. Рева не тронул его, но мысленно каждый день убивал.

Грушовцы считали, что со дня на день в Ревиной семье исчезнут мужчины: одного увезут и зароют, второго увезут и посадят. Еременко сперва оглядывался на любой шорох, потом перестал, лишь напрягал шею, Рева его не замечал. Теща, как только узнала, что мужа перевели на позорную работу, схватила кочергу и перетянула зятя по спине Однако после рук не распускала, лишь поносила зятя, с большой выдумкой желая ему разнообразных напастей.

Дочка тоже правильно оценила своего мужа как предателя. Потом вдруг напала на Реву, что-де тот воровал у государства не от нужды, ибо тогда на дворе еще стояло бабье лето, а из-за своей кулацкой настырности. Рева сильно оскорбился.

Внучонок ползал по полу, слизывал со стен побелку и встревоженно тянулся к бабке, когда слышал ее ругань.

Реве не хотелось в тюрьму. Он посоветовал зятю перебраться в общежитие, но Еременко ему сказал: нет, папаша. Рева не устоял против такой наглости и попросил снова, приложившись для убедительности к его уху. Еременко ошибочно подумал, что тесть решил его кончать, выдернул из-под ног Ревы половик, и Рева рухнул. Дом содрогнулся. Еременко схватил табуретку, приготовился.

Рева отдохнув на полу, понял, что зять останется здесь жить. В этом раздумье его застала жена, выходившая кормить свинью. Увидев скомканный половик, перевернутый стол, битые тарелки и сидевшего на полу Реву, она заплакала. На него посыпались укоры, что с ним житья не стало, что ирод детей своих со свету сживает, лучше бы не возвращался с того Кизела, куда он эвакуировался, оставив ее немчуре.

Рева сгреб ватник и ушел.

На улице стояла голубая "Победа" секретаря горкома Пшеничного. Рева вспомнил, что на его жалобу ему ответили, будто он наказан правильно, и стал решительно кружить вокруг "Победы", ожидая секретаря.

На крыльце показался Миколаич, наряженный в белую рубаху и грубошерстный костюм.

- Беда, Миколаич! - крикнул Рева. - Пусть твой зять выйдет! Вопрос жизни и смерти.

- Стоп! Так не пойдет, - раздался сверху громовой голос. - Рева не должен просить. Он требует!

- Что тебе? - спросил Миколаич, оглядываясь.

- Зятя зови! - потребовал Рева и вошел в калитку.

- Он занят.

- Нехорошо, Миколаич. Наша жизнь рушится, а ты как слепой.

Рева решительно двинулся в дом.

За столом сидели незнакомые люди, разговаривали. Рослый мужчина в кожаном пиджаке спорил с бледнолицым худощавым брюнетом о том, что представляет из себя Грушовка. Пшеничный молча попыхивал прямой трубкой, слушал разговор, досадливо хмурясь. И тоже был одет странно: в синие хлопчатобумажные штаны и бежевую суконную курточку. Катерина Пшеничная была с накрашенным лицом, постреливала глазами в сторону кожаного пиджака и курила сигарету. Рева остолбенел. Жена секретаря курила!