Татьяна Мудрая - Памятник либертину

— Ну конечно, — ответил Жан-Франсуа. — Один праздновал свадьбу, другой в компании таких же бесшабашных повес напросился на бал и из чистого куражу не отступился, хотя их всех и просветили насчёт личности жениха. Более того, он заявил, что рад знакомству и если вернутся времена Шале или Сен-Мара, то хотел бы твёрдо на него рассчитывать.

— За чем дело стало! — ответил новобрачный. — Казнить всякую шваль наподобие воров, насильников и убийц я, может быть, и предоставляю подмастерьям, но истинного дворянина не упущу. Им положена чистая, быстрая и искусная смерть — по крайней мере насколько позволят судебные предписания.

— Ба! Так вы даёте слово, господин Парижский? — засмеявшись, спросил Лалли.

Конечно, тот подтвердил. Но ко времени, когда шевалье де Лалли осудили за измену, мой батюшка постарел, левую руку его парализовало, и приговоров он больше не исполнял, препоручив всё наследнику дела. По счастью, он тогда настоял хотя бы на своём присутствии.

Что сыграло пагубную роль, я не знаю: всё вместе. Кавалер трудно переживал несправедливость, с какой его осудили, но также в некоей мере — измену старшего из нас своему слову. Его буквально били корчи, мне и то стало не по себе. Оттого я лишь покалечил беднягу: благо что у отца откуда-то взялись силы вырвать меч из моих полуобморочных рук и докончить дело как следует.

Далее Шарль Анри прибавил, что обезглавливание — казнь, более всего приличная дворянину. Для выполнения её столь же необходимы присутствие духа и мужество казнимого, сколько сила и ловкость исполнителя.

— Штучная работа, — пошутил де ла Барр. — Делается прямо страшно от мысли, что даже её могут механизировать и поставить на поток, как стало модно в наш просвещённый век.

Это высказывание, как вы понимаете, предварившее изобретение гильотины, порядком удивило Сансона и подвигло на ответную реплику.

— Вы на редкость спокойно и твёрдо говорите о том, что для других составляет предмет ужаса и фигуру умолчания, — сказал он. — Так вот, я ручаюсь: если так пойдёт и далее — вы будете избавлены от бесполезных страданий, а красота ваша нимало не потерпит ущерба.

— Я рад, — сказал шевалье, — и в свою очередь клянусь, что вы будете довольны мною. Заключим же пакт более серьёзный, чем между де Лалли и вашим батюшкой.

И они пожали друг другу руки, как двое людей благородного сословия, кем по сути оставались.

Наутро де ла Барр с дощечкой на груди, на которой было написано крупными буквами: «Нечестивец, богохульник и окаянный святотатец», вошёл в телегу палача. Исповедник его, упомянутый отец Филипп, сел около него справа, уголовный судья хотел было поместиться с другой стороны, но тут брови шевалье слегка сдвинулись к переносице от гнева: он обернулся и сделал знак Сансону, шедшему позади него, приглашая занять это место.

Надо напомнить вам, мой слушатель, что осуждённому и кому бы то ни было сидеть с палачом в одном, так сказать, экипаже — значило усугубить свой позор. Даже прокатиться в порожней телеге — срам и весьма плохая примета. С какой стати Суакур сделал такой неординарный жест, мне неведомо: возможно, по причине смутных угрызений совести, приведших его в конце концов к безумию. Нет, право, не знаю. Шевалье же, когда всё уладилось, произнёс с неким удовлетворением:

— Вот так гораздо лучше; чего мне бояться, когда я нахожусь между целителем души и врачом тела?

Так, меж двух стражей, юношу отвезли к церкви Святого Вульфранка, перед папертью которой он, как полагалось по обряду, должен был всенародно сознаться в своем преступлении, но он категорически воспротивился тому, чтобы озвучить принятый в этом случае текст.

— Признать себя виновным, — объяснил он, — значило бы солгать и оскорбить Бога. Пойти на такое я не посмею.

Когда прибыли к эшафоту, палач, заметив сильную бледность осуждённого, пристально взглянул на него. «Я буду в состоянии сдержать своё слово, — означал этот взгляд, — только если вы сдержите ваше собственное».

— Не бойтесь за меня, — ответил шевалье негромко, так что слышали это лишь двое. — Будьте уверены, я не задрожу, как малое дитя.

Пока он стягивал с плеч камзол, с головы — треуголку, а с шеи — табличку с гнусной надписью, чтобы ничто не помешало финальному акту, отец Филипп задыхался от волнения и еле сдерживаемых слёз. Шарль-Анри подал знак четырём помощникам, которых привёз с собой, и велел подать меч — примерно в ладонь шириной, с закруглённым концом, длинной рукоятью и прямым перекрестьем. Де ла Барр попросил показать ему это орудие: оценил массивное навершие и отменную сбалансированность клинка, попробовал лезвие ногтем и, уверившись в хорошем закале и отличной заточке, сказал исполнителю: