Милош Кратохвил - Магистр Ян

— Мы не видим никаких перемен, — прервал Палеч Иеронима, — и у нас нет оснований думать, что король изменит свое отношение к нам.

— Ты думаешь? — по-прежнему трезво и рассудительно сказал Иероним. — Иоанн XXIII уже прислал в Прагу своих комиссаров. Каждого, кто выступит против них, папа объявит еретиком. Вслед за папой то же заговорят его сторонники в Европе — немецкие князья и король Сигизмунд. Этот завопит на весь мир о чешской ереси. Сигизмунд только и ждет такого случая: ведь он сам зарится на императорскую корону. Не думаешь ли ты, что король Вацлав, очень обрадуется, когда на его голову польется грязь поповских обвинений, наветов, проклятий и интердиктов? [20] Интердикт — папское запрещение богослужения и религиозных обрядов, налагавшееся на страну, чтобы смирить ее непокорного правителя.

— Магистр Иероним! — язвительно отвечал Палеч. — Ты много лет провел на дипломатической службе — по твоей речи видно, что ты не столько простой христианин и ученик Виклефа, сколько дипломат!

— Разве одно исключает другое? — спросил, улыбаясь, Иероним. — Впрочем, если бы ты внимательно слушал меня, то заметил бы, что я отвечал только на твой вопрос, следует ли университету обращаться к королю с предложением запретить торговлю индульгенциями. Мы собрались сюда для того, чтобы от имени университета выразить свое отношение к индульгенциям. Первым, кто заговорил о короле, был ты, — и он лукаво добавил: — ты, простой христианин и ученик Виклефа…

— Каждый понял, что я говорил о короле в связи с главным делом, — раздраженно сказал Палеч.

На подиуме появился магистр Гус.

— Уважаемые магистры и бакалавры! — начал он свою речь. Ученые сразу насторожились. — Вы только что прослушали речь магистра Иеронима — он сказал правду. А теперь о деле. Мы — университет. Нам не пристало давать непрошеные советы. Но нам не следует выносить такое решение, которое зависело бы от воли короля. Мы не только можем, но даже обязаны высказать свое отношение к столь важному документу, как папская булла об индульгенциях и к самой торговле ими. Я вряд ли ошибусь в вас, если предложу нашему университету осудить торговлю индульгенциями как деяние, противоречащее Священному писанию и учению Иисуса Христа. Мы должны объявить об этом не только от имени магистров и бакалавров, но и от имени студентов. Нам не следует забывать о своих учениках: ведь без них мы ничто. Наше решение должно зависеть только от нас самих.

— Решение университета, не опирающееся на поддержку короля, равносильно удару кнутом по воде! — заметил Палеч.

— Сегодня rector magnificus [21] Титул ректора университета. напомнил нам о славе и значении Каролинума. Наше мнение будет столь весомым, сколь значительными окажемся мы сами. Мы должны быть достойными наших великих предшественников: они с нами, их дух осеняет нас. Да, бессмертный Войтех Раньку, профессор нашего университета, и ректор Сорбонны Микулаш из Литомышля, магистр богословия и весьма дальновидный советник Штепан из Колина, пламенный ревнитель отчизны знаменитый математик Енек, великий поэт Микулаш из Раковника, прекрасный знаток музыки Ян Штекна и много, много других, чьи имена не перечислить. Все они будут забыты, если мы окажемся малодушными и отречемся от их заветов. Мы, конечно, сознаём, что решаемся на нелегкое испытание, выступая против новой папской буллы. Если мы наказываем приходского священника, незаконно требующего платы за исповедь, то можем ли мы молчать, когда святой отец торгует своими индульгенциями, обирая целый народ. Нам остается только вспомнить слова апостола Павла из послания коринфянам: «Бодрствуйте, стойте в вере, будьте мужественны, тверды и делайте всё с любовью к богу, истине и человеку».

Гус говорил тихо. Глаза слушателей пристально следили за ним. Во время речи Гуса члены совета один за другим подходили к нему всё ближе и ближе и скоро окружили его со всех сторон. Позади них была пустая аула. Только двое не покинули своих мест: согбенный старец Станислав из Знойма и Штепан Палеч. Руки Палеча судорожно дрожали, а губы сомкнулись и побелели. Он не мог оторвать глаз от Гуса, перед которым благоговейно застыли его коллеги.

Невыносимая тишина, которую никто не смел нарушить, была самым убедительным знаком одобрения слов Гуса. Почувствовав свое поражение, Палеч попытался освободить людей от проклятых чар. Его губы невольно раскрылись, и он закричал не своим голосом: