Еремей Парнов - Заговор против маршалов. Книга 2

Ознакомившись с более-менее окончательным про­ектом процесса, включая речи защитников и послед­нее слово обвиняемых, Молотов попытался отговорить Сталина. Те, кого следовало посадить, уже благопо­лучно сидели, и он не видел необходимости в риско­ванном спектакле.

Момент был горячий. Нежданное противодействие вызвало вспышку, усиленную застарелой неприязнью к Полине Жемчужиной, жене Молотова. И хотя разговор был с глазу на глаз, сведущие люди считали, что из отпуска Вячеслав Михайлович уже не вернется. Во всяком случае, не в предсовнаркомовский кабинет.

Ворошилов автоматически переместился на вторую позицию, и ночи его расточились в кошмаре бессонницы. Первый среди соратников — это замечательно, а первый на очереди... Опасная честь. Списки, поступавшие из НКВД, он подписывал с лета: сначала подписывал, а уж потом читал, цепенея от ужаса.

Встречаясь с Ежовым, хватал его полудетскую ручку и долго тряс ее, умильно заглядывал в глаза, называл себя старым чекистом. И на Военном совете предавался, часто не к месту, воспоминаниям: предсе­датель комитета по охране Петрограда, член ВЧК, нарком внутренних дел Украины.

Письмо, в котором Шмидт обращался к своему нар­кому и боевому товарищу незабываемых дней обороны Царицына, он немедленно переправил в НКВД. Ответ не заставил себя ждать: Шмидт «вернулся» к прежним показаниям.

Климент Ефремович позвонил по ВЧ Якиру.

— А ты не верил, еще и заступался за эту блядь! Они ведь и тебя намеревались убить, и Амелина твоего, и Дубового... Не вышло! Скажи спасибо нашим доблест­ным чекистам. Арестованы Туровский и Гарькавый. Ты с ним, кажется, в родстве?.. Видишь, как опутывают со всех сторон, собаки, фашистские сволочи! Ничего, всех за жабры возьмем.

Якир медленно опустил трубку и рухнул в кресло.

— Илью,— ответил на испуганный взгляд жены.

Густая кровь ударила в мозг, разрывая сосуды.

Он не услышал звона подставки для столовых приборов, стукнувшей по краю тарелки. Уши заложило, как в пикирующем полете.

— Дядя Илья? — Петя прижался к матери, ища защиты от темной безжалостной силы, проявлявшей себя то телефонным звонком, то случайно подслу­шанным словом, но чаще молчанием: обрывался раз­говор, неразличимые шепоты за стеной маминой спаль­ни не давали уснуть.— Мама? — позвал он беззвучно.

Она покачала головой и легонько оттолкнула его:

— Иди поиграй,— шепнула, словно маленькому.— Не надо, Маруся, я сама,— отослала домработницу, приняв блюдо с соленым арбузом.

Якир стиснул виски и заелозил, откинувшись, по парусине чехла, но пульсирующая боль продолжала взрываться черными искрами. Горящий абажур, белая скатерть и лица, немного расплывчатые,— все подер­нулось слабой рябью, как вода от легкого дуновения.

— Илья,— что-то хлопнуло, как откупоренная бу­тылка, он услышал гудок машины на улице и повторил машинально, срывая с папиросной коробки заклей­ку: — Арестован Илья.

— Не кури,— сказала больше по привычке жена.— Лучше поешь, хоть капельку.— Первая мысль была о сестре: «Что с ними будет со всеми?» — Бедный Илья Иванович. За что?

— За что? — он закашлялся дымом.— Яша Лив­шиц вот так же спросил... Заика Яша.

Об аресте замнаркома путей сообщения Лившица, в прошлом чекиста, узнали давно и как-то успели свыкнуться, не найдя объяснений. Всякий раз, когда случалось такое, приходилось повторять заново и му­чить себя бесплодными догадками, что-то выстраивать, и вновь с концами не сходились концы.

Иона Эммануилович затворился в кабинете и ходил там от окна до дверей, хрипло покашливая, пока не искурил всю коробку.

Илья! Начдив-45 Илья Гарькавый! Товарищ, брат... Его-то за что? Ни в каких оппозициях не замешан. Служил в старой армии? Если можно так, ни с того ни с сего, уничтожить такого человека, командующего войсками округа... Тогда все можно. Кому это надо?

Поздно спрашивать, поздно.

Пришла пора отвечать. Не живым — тут другие пойдут разговоры — мертвым. Без них ничего не понять. А они звали, когда еще были живыми. Теперь не зовут.

Тогда, в начале тридцатых, красноармейцы прино­сили в штаб жуткие письма с родины. Буквы кровью наливались, как в «Страшной мести» у Гоголя. Костями стучали в окно.

«Дядьки, а дядьки, не закапывайте, бо мы ще жи­вые!» — «Так мы сами пухнем, другий раз уж не воро­тимся, шоб вас закопать».

Голод выкашивал деревни, целые районы, и некому было хоронить высохшие тела. Отходили в обнимку с мертвецами. Что ни хата, то братская могила. Хоть бы семенной фонд не трогали, дали как-нибудь пере­биться, так нет же, гребли подчистую: хлебозаготовки, план, чуть что — расстрел.