Александр Бармин - Руда

Хозяйский дом на холме выстроен заново. Он не так велик, как были мосоловские хоромы, зато каменный.

А где же изба плавильного мастера? Помнилась одна примета: большой валун у избы перед самыми окнами.

Егор шагом ехал по улочке рабочего поселка. Во дворах за крепкими воротами слышны голоса. От пруда прошла женщина с ведрами на коромысле и скрылась за углом. Больше никого не видно на улице.

Вот он, валун. Да, изба та самая. Можно узнать кованое железное кольцо в калитке. И узор, вырубленный на вереях ворот. А изба, похоже, не жилая: ставни закрыты и поперек калитки прибита доска. Не слезая с седла, Егор погремел кольцом. Ему не ответили ни человеческие шаги, ни собачий лай. Чувствуя, что напрасно, постучал всё-таки в ставень. Пуст дом.

Проехал к соседней избе. Заглянул в окна, постучал, — ответа не было. Что такое, — мор здесь прошел, что ли? Хотел ехать дальше, но услышал младенческий плач в глубине избы. Раз есть ребенок, — значит, и кто-нибудь из взрослых с ним остался. Забарабанил в окно настойчивее. Какая-нибудь глухая бабка, наверно, спать завалилась с захода солнца.

В окне показалось маленькое лицо — девочка лет двенадцати.

— Крепко спишь, нянька! Открой калитку, поговорить надо! — прокричал Егор.

Девочка не сразу исполнила его приказание. Она не отрывалась от мутного стекла и шевелила губами, говоря что-то неслышное. Егор движением руки подкрепил: открой! Наконец лицо исчезло.

Егор спешился и подошел к калитке. Слышно было, как девочка, кряхтя, отодвигала тяжелые засовы. Дверь открылась. Прикрываясь, как щитом, свертком с плачущим ребенком, девочка испуганно глядела на приезжего.

— Рядом в избе девочка жила, вот такая же, как ты, Ниткой звать, Антонидой… Где она теперь?

— Не знаю, — прошептала девочка.

— Не живет?

— Нет.

— Может, она в другой избе? Или совсем ее не знаешь?

— Не знаю.

— А мастер плавильный тоже переехал?

— Мастера тоже нету.

— И давно нету?

— Не знаю.

— Ничего, выходит, ты, нянька, не знаешь?.. Ну, ладно, пусти меня переночевать. Завтра еще попытаюсь ее найти.

— Нельзя, — шопотом возразила девочка.

— Что нельзя? Переночевать? А куда ж я пойду? Солнце село. Деваться мне некуда.

— Боязно.

— Это ничего, что боязно. Не обижу.

— Я не хозяйка.

— Это видно. Придет хозяйка — сговоримся. А мне тоже боязно, что в других избах не достучаться.

И Егор завел коня во двор.

Ни свечи, ни лучины в избе не нашлось. Присев к окну, Егор вынул свои подорожники.

— Как тебя величать, нянька?

— Катькой.

Девочка продолжала говорить шопотом. Она усердно качала зыбку, привязанную к гибкому шесту.

— Садись со мной ужинать, Катя… Неужто не хочешь? Ну, на тебе пряник. Да воды мне принеси. Вода-то у вас найдется?

Поколебавшись, девочка взяла пряник. Есть его не стала, — так и держала в руке. Воды принесла в деревянном ковше.

— Из пруда вода? Серой пахнет. Вы тут все серой пропитались от заводского дыма. Надо бы колодец вырыть, вода должна быть неглубоко.

Пряник Катьку не подкупил, разговорчивее она не стала.

Егор улегся на лавке. Катька, укачав младенца, направилась к двери.

— Ты куда, нянька?

— В сенях спать буду.

— Пошто не здесь?

— Боюсь.

— Экая ты робкая!

«Демидовские крепостные люди, — размышлял Егор засыпая. — В вечном страхе живут, пожалуй, совсем голоса лишатся… Куда это Нитку загнали?..»

Перед рассветом Егор проснулся, подумал. «Надо к коню выйти, поить пора», — и тут же почувствовал боль в руках, в ногах, в шее. Его схватили, вязали веревкой… Не один человек, — понял Егор сопротивляясь всеми мышцами. Только раз удалось ему вырвать правую руку и нанести полновесный удар по чьей-то голове. Его одолели.

Бурлаки тянули по Каме против течения большую красивую лодку с мачтой и с двумя каютами.

Акинфий Демидов ехал на той лодке. Он спешил на Урал, полный алчности и злобы, с твердым намерением повернуть ход событий по-своему. Дорожное безделье угнетало его. Акинфий злился на ветер, переставший надувать парус, лодки, посылал приказчика пугнуть бурлаков, которые, казалось ему, слишком медленно идут, слишком долго отдыхают. Ни разу не пришло ему в голову посулить измученным людям награду — поощрять работников не в его обычае, они должны трудиться лишь из страха.

Иногда Акинфий принимался поучать сына Никиту, как вести большое заводское хозяйство. «Страх», «палка», «штраф» — подобные слова слетали с его губ чаще других.