Александр Казанцев - Любимая

— Так ведь поговорить с тобой я могу и завтра, сказал как можно рассудительнее Сократ, — а поспать мне завтра уже не удастся…

— Горе ты мое! — заголосила Ксантиппа, упав на колени перед топчаном и колотясь Сократу головой в живот. — И на кого же ты нас оставить собрался?!

— Лампрокл уже почти взрослый… — пробормотал смертник. — Мой друг Критон вас в беде не оставит, и другие помочь должны…

— Молчи!.. Тебя не будет, тебя!..

«О боги! — думал Сократ. — Неужто эта женщина и вправду меня любит? Неужто я ей так дорог?.. Мы прожили вместе столько лет, что устали друг друга ненавидеть!.. А раньше-то как она, бывало, вскидывалась на меня!.. Клянусь псом, горячая была, будто амфора, только что выдернутая из горна ее отца. Я остужал ее холодом своего равнодушия… Нет, не знала она со мной счастья, не знала! Да и не стоит ждать счастья от философа, который может дать лишь знание, почти всегда чреватое несчастьем… Ну виноват я перед ней, конечно, виноват. Но спать-то как хочется!..»

— Как же я буду без тебя, Сократ?! — дошел до него голос Ксантиппы.

«Да, — подумал он, — в ее годы уже не стоит думать о новом замужестве, да и трое сыновей… Может, все-таки стоило мне принять предложение Критона о побеге?.. Поздно думать об этом. Да и убеги я все равно бы она жила без меня… Все-таки зря я так мучил ее… И зря сегодня спьяну брякнул друзьям: «Лучше чаша с ядом, чем Ксантиппа».

— Неужто ты никогда не любил меня?! — новый надрывный вопрос дошел до слуха Сократа.

Если прежние вопросы жены во многом можно было признать риторическими, то на этот она ждала ответа — уставилась на него темными, как оливки, глазами.

Сократ решил отшутиться:

— Вот Никанор, мой цербер, заявил сегодня, что никогда и никого я не любил…

— Врет твой Никанор! — с болью и горечью воскликнула Ксантиппа и, поднявшись с колен, села на край топчана, хотела что-то еще добавить, но не стала, погладила дрожащей рукой высокий влажный лоб Сократа.

«О Немезида! [38] Немезида — богиня справедливого возмездия ( прим. верстальщика ). — думал смертник. — Я давно считаю Ксантиппу посланницей твоей, а теперь меня гладит та же рука, которая плескала в меня воду и масло, а порой и опускалась в ударе на лысину мою!.. Ну, значит, точно, умру я завтра…»

Ксантиппа словно прочла его мысли:

— Но ведь они убьют тебя несправедливо!

Услыхав в ее голосе опять слезы, Сократ ответил с усмешкой:

— Разве лучше, если б они меня справедливо убили?

— Вечно ты зубоскалишь! — возмутилась жена. — Ты и Аида потешать собрался, да?.. Вот меня ты, точно, никогда не любил и не жалел! Я-то для тебя ковром стелилась, лишь бы угодить, а ты всегда норовил больней меня уколоть!.. Я-то, дура, думала — за мудреца выхожу, за великого мужа, драхмы буду веником сметать, от людей будет почет! А мы из бедности так и не выбирались!.. Все я сама делала, как рабыня: и козу доила, и кур кормила, и на винограднике спину гнула… Все сама!.. Вот что ты со мной сделал: сорока еще нет, а старуха!.. А то, видишь ли, добреньким прикинулся — помощницу мне привел: пусть поживет, мол, у нас, тебе с ней легче будет… Ой, Афина-заступница, ты же знаешь, как я терпелива, но не могла же я в своем доме полюбовницу его терпеть!..

«Ну, теперь крику будет надолго!..» — подумал Сократ. Но Ксантиппа умолкла вдруг, потом выдавила сквозь слезы:

— Узнала я, у кого твоя Мирто приткнулась… Приведу завтра к тебе — пусть простится… Ой, Афина, видала ли ты дуру такую, как я!..

У Сократа вдруг запершило в горле. Он протянул руку, нашел в сумраке лицо Ксантиппы, стал утирать мокрую от слез щеку жены.

— Не надо… — Ксантиппа поднялась. — Спи, Сократ. Я завтра приду…

Не успел он возразить — жена направилась к двери. Уже в дверном проеме догнали ее слова мужа:

— Детей обязательно приведи, младшенького возьми непременно!..

Провизжали бронзовые подпятники дверей. Погрузилась темница во тьму.

Всю ночь не спал хромоногий Лептин, небогатый вязальщик сетей, проживающий на восточной окраине Пирея. Верней, с вечера стал похрапывать, но разбудили его стоны молодой жены: начались схватки. Долго остававшийся холостяком Лептин заметался в растерянности, не зная, что делать, где повитуху искать.

Лишь об одной повитухе он слыхал — о Фенарете, матери Сократа, ее Афины и Пирей до сих пор добром поминают, — так давным-давно прибрала ее чума, когда Лептин, ею же на свет извлеченный, мальчишкой бегал…