Макс Галло - Нерон. Царство антихриста

Клавдий приказал подавать обед. Он пил и набивал себе брюхо всю ночь. Утром ему сообщили, что Мессалина мертва, и эта новость, казалось, не произвела на него впечатления: он не поинтересовался даже, была ли она убита или предпочла сделать это сама.

Агриппина же с наслаждением поведала мне о последних минутах своей соперницы. Когда трибун, командовавший когортой охранников Палатина, и сопровождавший его вольноотпущенный Эвод распахнули двери, Мессалину охватила дрожь. С грубостью, присущей бывшему рабу, Эвод оскорбил ее: «Ты была сукой и умрешь, как сука!»

Она схватила кинжал и попыталась вскрыть себе вены, но ее руки слишком дрожали. И тогда трибун пронзил ее своим мечом.

Приблизившись, Агриппина посмотрела мне в глаза.

— Император не может быть холостяком, — прошептала она. — А Мессалину он уже забыл.

Ей сообщали, что император продолжал наливаться вином и дремать, сложив руки на животе, в окружении Кальпурнии и Клеопатры.

— Сенат решил, — снова заговорила Агриппина, — что портреты Мессалины должны быть сняты повсюду — и в присутственных местах, и в частных домах.

Она продолжала смотреть на меня.

— Так, как если бы ее никогда не было, Серений! — повторила она тихо.

Лицо ее было неподвижно, слегка шевелились лишь губы. Потом они сжались, окружив рот глубокими морщинами. Она прошептала:

— У нее остались дети — Октавия и Британик.

Притянув к себе сына, она закрыла ему лицо ладонями.

— Ты, ты! — произнесла Агриппина.

Мальчик поднял глаза на мать.

Эта пара внушала мне страх.

За считанные дни Агриппина стала самой могущественной и самой опасной женщиной в Риме. Она продолжала находиться в своем логове, этом огромном поместье, величественные строения которого возвышались на холме Палатин, неподалеку от императорского дворца. Когда выяснилось, что вокруг Клавдия снова плетутся интриги, она настояла, чтобы я остался у нее. Его ближайшее окружение передралось из-за власти. Все они — Паллас, заведовавший финансами секретарь Нарцисс и остальные, вроде Каллиста и Эвода, — спешно подыскивали супругу для императора.

— Нужна такая, как я, лучше меня, — размышляла Агриппина. — Они поняли, что ему нужна женщина. Но я знаю Клавдия: он не способен выбрать. Он возьмет ту, которую толкнут в его объятия. И еще надо, чтобы она ему подошла, чтобы знала, как с ним обходиться…

Пробормотав все это, она подняла голову и как будто удивилась, увидев меня.

— Оставайся здесь, Серений, возле меня и сына. Мне нужны верные люди!

Тон был непререкаемый.

Она принялась вышагивать по просторному залу, погруженному в полумрак. Стены были расписаны изображениями диких быков, и сейчас можно было различить только их блестящие глаза: остальное сливалось в бесформенные темные пятна. Эти картины поражали меня всякий раз, когда я приходил сюда. Казалось, животные, оседланные нагими богинями, пригнув голову и выставив рога, готовились к атаке.

Агриппина добавила:

— Им захочется нас убить, но они не посмеют. Я — племянница императора, правнучка Августа. А мой сын…

И она закричала, чтобы немедленно привели ее сына, Луция Домиция.

Он тут же появился, в сопровождении учителей, кормилиц, опекуна и египетского жреца Херемона, одетого в тогу цвета охры и, по обыкновению, бесстрастного. Агриппина метнулась к сыну и прижала его к себе, уткнув головой в живот. Потом подвела ребенка ко мне и сказала:

— Серений, береги его.

Мальчик бросил на меня недоверчивый, испуганный взгляд, в котором были и тоска, и вызов. Он стоял, скрестив руки, подняв подбородок, широко расставив ноги, — в позе властителя, с которой плохо сочетались вдруг появившиеся на лице трогательная улыбка и выражение детской беззащитности.

Я ясно ощутил, какое смятение царит в душе ребенка. Как двуликий Янус, он имел два лица, черты которых, по мере того как шло время — а мальчику было уже двенадцать лет, — проступали все явственнее. Встречаясь с ним, я каждый раз испытывал беспокойство. Это загадочное существо отталкивало меня своей испорченностью и жестокостью, уверенностью, тщеславием и резкостью и привлекало тем, что могло выглядеть нежным, чувствительным, внимательным и полным уважения к окружающим.

Я замечал, как ласков был Луций Домиций со своими кормилицами Эглогией и Александрой, с учителем греческого Аникетом и опекуном Асконием Лабеей. Он был прилежен, внимательно выслушивал все, что говорил ему египетский жрец Херемон. Но я видел, как он, набычившись, уклонялся от ласк Пассиена Криспа, мужа матери, который должен был заменить ему отца.