Август Цесарец - Императорское королевство

Бурмут, стоявший в дверях своей камеры, подчеркнуто спокойно и почти доброжелательно уставился на него.

— А, это ты, Юришич! Что ты тут шляешься? Не на тебя ли это кричал Петкович?

Юришич хотел молча пройти мимо. Но Бурмут его остановил.

— Черт бы тебя побрал, Юришич, онемел, что ли? Подожди-ка… — он отступает в камеру, а Юришич невольно оглядывается, смотрит удивленно. Бурмут, оказывается, предлагает ему початую бутылку ликера. — Ну-ка, попробуй! Знаю, что ты нищий, такие вещи тебе и не снились.

Юришич даже руки не протянул.

— С Петковичем очень плохо, папаша. Надо бы позвать доктора.

— На кой ему теперь доктор! Еще вчера должен был явиться, не знаю, о чем думает тюремная администрация. К чертям всех докторов. На, хлебни ликера, это лучший доктор.

Юришич отказался.

— Все-таки это безобразие оставлять больного на произвол судьбы.

С этим Бурмут, может быть, и согласился бы, но его злит, что Юришич не хочет пить.

— Все вы подонки, пить не желаете. Петкович тоже ни в какую, никогда не пьет. А что делал на воле? Может, с бабами воду пил? И ты не хочешь, а, видишь ли, мне все кажется, что этот ликер воняет мылом. На, попробуй, черт бы побрал этого Мутавца! Что он мне подсунул?

— В таком случае это очень хорошее мыло, папаша, — невольно усмехнулся Юришич, но тут же посерьезнел. Редко заводил он с Бурмутом разговоры. Он не выносил вздорного характера надзирателя, случалось, даже приводил его в замешательство своими замечаниями. Так и сейчас. — А зачем вы, папаша, так поступили сегодня с Мутавцем? Трахнули его о стенку, чуть голову ему не расшибли.

— Сам виноват, — нахмурился Бурмут, но, к удивлению, только на миг, — пощекотал его немножко, а он бац на пол. Как боров.

— Он не на пол упал, а стукнулся о стену.

— А, о стену. Это еще хуже. Наверное, опять ободрал ее. Надо бы дать ему двадцать пять горячих и отпустить домой к жене. Он все по жене тоскует, писари сказывают, даже во сне о ней бормочет.

— Эти писари его без конца мучают, надо бы его из той камеры переместить куда-нибудь в другое место.

— Куда? — забеспокоился Бурмут. — Разве что в одиночку, ха? Рашула только о том и мечтает. Из-за болезни, говорит, чтобы других не заразил, вшивый, мол, он! Какая одиночка! Нельзя Мутавцу в одиночную камеру! Он может там чего угодно натворить!

— Да ведь не обязательно в одиночку. А что бы он там мог натворить?

— Что? Ты думаешь, папаша зря столько лет здесь, ему ли не знать своих людей? Гляжу я на него и сдается мне, что Мутавац этот из тех, что страшно боятся воды, а готовы прыгнуть в море. Был у меня такой горбун, молчал, дрожал, всего боялся, а взял и повесился в одиночной камере.

Юришича передернуло. Ему показалось, что и сам он имел такое же представление о Мутавце. Но нет, эта мысль абсолютно новая и не его, а Бурмута, и на сей раз Бурмут, видимо, попал в точку.

— Однако зачем бы ему это делать, если он не виноват? — пытается возражать Юришич, невольно проникаясь мыслью Бурмута. — Но это доставило бы радость Розенкранцу и Рашуле, особенно Рашуле, — нервно смеется Юришич.

— Какая радость? Ты о чем?

— Да о том, что Мутавац повесится. Удивляюсь, что этого с ним до сих пор другие не сделали в камере писарей. Вы не говорили с Рашулой о том, какой номер мог бы Мутавац выкинуть в одиночке?

— Говорил, да он вор, а вор всегда способен на злое дело. А, дьявол вас всех подери! Все вы ворюги, не известно, кто хуже. Вот, слышишь, — указал он на дверь, — опять поет, а ночью плакал. — Он встал и подошел к двери. — Цыц, цыц, подонок! Пункт десятый!

Бурмут не кричит. Чувствует и сам, сейчас это было бы смешно, но слова эти настолько вошли в привычку, что, по крайней мере, пробормотать он их должен. В сущности, ликер Мутавца уже ударил в голову. Он странным образом действует на глаза, они слипаются, хорошо бы немножко вздремнуть. А еще лучше, эхма, еще лучше посидеть бы сейчас дома с сыновьями, поболтать малость о своих делах, а не заниматься здесь чужими.

— Давай, давай, — гонит он вдруг Юришича, — иди на прогулку или марш в камеру!

Юришич прислонился к подоконнику, слушает пение Петковича. Слышит ли это Пайзл? Слышал ли он, как недавно Петкович кричал о шпионе? Должен был услышать и ночью все слышал. Где он, почему не зайдет к своему шурину? Резонно было бы его спросить об этом, может быть, он уже во дворе? Не спуститься ли вниз? При мысли о дворе Юришич скривил губы. Хорошо бы оказаться там одному, растянуться на солнцепеке и забыть обо всем: о грустном и обидном, невыносимом и страшном.