Людвиг Тик - Виттория Аккоромбона

Женщины испугались, когда в ответ на эти слова казавшийся прежде таким робким Камилло разразился громким хохотом.

— О да, — вскричал он, — я могу также пешком отправиться в Азию, выдать себя за святого и стать Великим Моголом {35}. Что помешает мне уподобиться знаменитому, таинственному святому Иоанну? {36}О происхождении Мельхиседека {37}и трех восточных царей тоже никто не знает. А не дойти ли еще и до того, чтобы, как Вечный Жид {38}, взять себе в компаньоны ветер? Ведь ветер тоже вершит свои дела во всем мире.

Внезапно юноша умолк, опустил голову и тайком вытер слезу, блеснувшую на ресницах. Мать и дочь с удивлением смотрели на него. Виттория побледнела, лицо ее стало как мрамор. Камилло поднялся в полном смятении и сказал прерывающимся голосом:

— Простите мне, высокочтимые, мою невоспитанность. Я — маленький человек и не заслуживаю, чтобы меня допускали в высшее общество. И правильно, если люди благородного происхождения меня прогонят.

Весь дрожа, юноша униженно склонился перед синьорой Юлией, поцеловал ей руку, потом подошел к дочери и, взяв ее пальцы в свою ладонь, крепко сжал их, с трудом сдерживаясь, чтобы не прикоснуться к ним устами; неожиданно ощутив, что молодая красавица тихо отвечает на его пожатие, он, как безумный, бросился за дверь.

Матрона взволнованно встала с кресла и подошла к дочери. Виттория, сидевшая не шелохнувшись, робко взглянула на мать.

— Я вижу, это задело тебя, — воскликнула та, — я же говорила! Таково жалкое свойство нашей человеческой души, чтобы из любой случайности вырастали безумные надежды, способные вскружить голову. Теперь он преисполнен гордости и уверенности, охвачен неистовой страстью, считает себя властелином мира, а сам всего лишь глупый бедняк. И всему виною ты!

— Я? — испуганно переспросила дочь.

— Потому что, неопытная и юная, не стерегла свое сердце и свой язык. Твою невинную симпатию он со свойственным мужчинам эгоизмом истолковал по-другому; ты снизошла до его уровня, пренебрегла своим высоким положением. Ты стала для него соблазнительной и желанной, его воображение уже овладело тобой, а сумасбродство переросло в настоящую страсть, обнаружив буйство, которое мы вынуждены терпеть.

— Но при чем тут я? — робко спросила Виттория.

— При том, дурочка, — упорствовала мать, — думаешь, я не заметила, как на прощание ты пожала ему руку?

— А если и так, — сказала Виттория, — разве есть что-нибудь более невинное? Мне было так жаль его, что я больше ни о чем не могла думать.

— И ты считаешь, — ответила матрона, — что пылкий юноша не истолкует это пожатие совсем по-иному? Он принял его за признание в любви. Если ты его действительно любишь, то поступок твой был опрометчив, но честен, если же ты не любишь его, то это просто жалкий обман, сродни тем дурным уловкам, к которым прибегают непотребные женщины, чья лживость приводит в отчаяние самых благородных людей.

— Ты заходишь слишком далеко, — заявила дочь совершенно спокойно, — неужели кроме дикой, грубой страсти, которая обязательно ведет к обладанию, и холодного, убийственного равнодушия не может быть благородной, дружеской, нежной привязанности? А если я тебе признаюсь, что всегда была добра к маленькому Камилло, но еще никогда он мне так сильно не нравился, как сегодня, когда разразился этой смешной и безрассудной речью, которая так сильно настроила тебя против него? Я никогда не предполагала в нем такой энергии. Если, как ты недавно говорила, я только после вступления в брак узнаю, каковы страсть и желание, то, может быть, нежность к моему Маттеи поможет мне обрести настоящую любовь? Так предоставь этим чувствам развиваться, и, возможно, спустя годы твое предвидение окажется правильным.

— Что безумие заразительно, я узнала сейчас совершенно точно, — промолвила мать и больше не сказала ни слова.

Камилло между тем задумчиво брел в дом своего дяди. «Да, да, — говорил он сам с собой, — прав был ворчливый старик! Все эти знатные ни на что не годятся! Только бедности знакомы любовь и добродетель! Я это вижу, глядя на своих родителей и на множество других бедняков. О, как несносно высокомерие смертных, чей век так короток! А эта величественная мудрая госпожа! Что в ней такого великого? Вдова состоятельного адвоката и судьи. Мой отец тоже мог бы быть адвокатом, имей он средства на ученье. Она, правда, из дворянского дома, но ведь унизилась же до судейского! Всё это глупости — человеку низкого сословия тоже есть чем гордиться. Это я-то священник! Лучше угольщик, разбойник, бандит! А Виттория! Ах да, ведь в гостиной она вела себя совсем по-другому, чем в той пучине, в преддверии ада, где мы были так близки. Почему я был так глуп и прост, что не потребовал большего в том опьянении, когда мы забыли весь мир? Она бы не противилась… И что же тут удивительного? Самое понятное, самое естественное, что может только пожелать простой человек. Ведь эта грудь, колени и всё сверкающее тело уже были моими, а в поцелуях моя душа уже проникла через ее божественные уста в самую глубину ее существа. И всё кончилось ничем! Пустота! Красота увянет и пройдет, нет ничего более настоящего и истинного, чем это мгновение, и умному человеку надо суметь им воспользоваться. Если он на это решится, ему будет принадлежать весь мир».