Клаус Манн - Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония

Ларош лишь в редких случаях произносил столь длинную речь.

— Цезарь Кюи будет пожимать плечами, и маэстро Брамс будет пожимать плечами, — сдержанно заметил Чайковский. — Оба скажут, что это парижские штучки и легкомысленная чушь. Что ж, может быть, я в душе немного парижанин. Неужели это грех? Разве это грех — время от времени доставлять людям приятное вот таким «Вальсом цветов», который они по дороге домой могут насвистывать себе под нос?

— Это совсем не грех, а даже напротив — большая заслуга, — с достоинством произнес толстяк Ларош.

— Не зря же сам Иоганн Штраус, король вальса, первым обратил на меня внимание, — продолжал Петр Ильич, и лицо его радостно преобразилось при воспоминании о венском короле вальса. — Это уже само по себе кое-что значит, — с улыбкой добавил он после короткого размышления.

Несколько минут старые друзья сидели молча.

— Но, разумеется, мне сейчас не до шуточек, — сказал Петр Ильич, как бы подводя итог своим мыслям. — Поверь мне, у меня совсем другое на душе.

Ларош кивнул. Петр Ильич никогда не рассказывал ему о своих планах, о задуманной им большой и всеобъемлющей симфонии, но они так давно были знакомы, что научились угадывать друг у друга мысли и намерения.

— Да-да, — ответил Ларош после очередной паузы, печально качая тяжелой головой, — если бы всегда можно было заниматься тем, что у нас на душе… Я вот, например, в жизни не довел до конца абсолютно ничего из того, что планировал в молодости, в консерватории, когда мы познакомились… Тебе еще время от времени что-то удавалось, а мне вот совсем ничего. Ну что такое пара статей о музыке? И говорить не о чем, совсем не о чем. Вот и сидим мы тут, как два старых осла, и пьем водку.

Толстяк замолчал, задумчиво склонив набок озабоченное круглое лицо. Глаза его, заплывшие жиром и превратившиеся в щелки, устало моргали в сигаретном дыму.

— И что это я сегодня так много болтаю, — добавил он и окончательно ушел в себя.

Вот таким был Ларош. Петр Ильич неспроста так редко изъявлял желание встречаться со своим верным и добрым другом. От него веяло парализующей безнадежностью. День, начавшийся в его обществе, можно было считать наполовину потерянным, поскольку уже за завтраком меланхоличный толстяк заявлял:

— И зачем мы вообще вставали? Мы с таким же успехом могли остаться в постели. Это было бы даже куда более благоразумно.

Потом он ипохондрически жаловался на боли в какой-нибудь части тела и весь день просиживал в кресле в полной апатии.

Петру Ильичу действовал на нервы этот спектакль. Ему тоскливо было смотреть на то, как опускается высокоодаренный человек. Взгляды и привычки друга юности казались ему еще более фатальными из-за того, что никоим образом не были ему непонятны и чужды. Толстяк Ларош предавался настроениям, с которыми сам Петр Ильич успешно вел ежедневную борьбу.

Кроме того, ленивый и мрачный колосс приносил несчастье. Именно тогда, темной осенью, во время его пребывания в Майданове, и случилось одно сильно поразившее Петра Ильича ужасное событие.

Свои любимые часы, самую дорогую и самую красивую свою вещь, Петр Ильич не всегда носил в кармане. Иногда, выходя из дома, он оставлял их на ночном столике, чтобы потом, по возвращении, с удвоенной радостью ими любоваться. Ларош редко сопровождал его во время этих долгих послеобеденных прогулок, он был слишком ленив для такого рода времяпрепровождения. Но в этот день Петр Ильич уговорил его идти вместе. Молчаливая прогулка затянулась, и уже стало темнеть, когда они вернулись домой. Петр Ильич зашел в спальню, чтобы сменить обувь. Взгляд его по привычке упал на ночной столик, где он оставил свою любимую вещь. Он тихо вскрикнул, стал дрожащими пальцами искать часы между коробочками с содой, бутылочками с валерианкой, фотографиями и французскими книгами — часы исчезли.

С ужасом Петр Ильич понял, что исчезли они окончательно, что они навсегда потеряны. «Я их больше никогда не увижу», — шептал он. Он вызвал к себе Алексея, кухарку и Лароша, чтобы обсудить с ними случившееся. Были высказаны всевозможные предположения, и о пропаже было заявлено в полицию.

Поскольку Алексей и кухарка были вне подозрений, объяснение случившемуся было только одно: кто-то посторонний проник в дом со стороны дороги. И действительно, Алексей забыл закрыть окно в спальне. Ловкому вору ничего не стоило вскарабкаться вверх по стене. Ни на стене, ни на подоконнике, ни в комнате следов, разумеется, не обнаружили. Все, кроме самого ценного, было на месте, как будто вор именно за часами и приходил, как будто точно знал, где они лежат, и одним умелым движением выполнил свою рискованную и подлую миссию.